Елизавета Александрова-Зорина - Приговор

Дома он час простоял в душе, смывая рыбный запах, которым пропиталась одежда, а ночью, наглотавшись снотворного, видел пухлый живот торговки, которая чистила себя, словно рыбу, большим, перепачканным чешуей ножом, и пока жена не растолкала его, мечущегося по постели, в ушах гудел голос, низкий, как колокольный гул: «Не было ребеночка, не было…»

В кармане халата он прятал клочок бумаги с телефонным номером, который, скатав в бумажный шарик, подбрасывал на ладони, словно тот обжигал руку, так что полустершиеся цифры, выведенные неровным почерком, уже едва можно было разобрать. Но он помнил их наизусть. А как–то вечером, запершись в ванной, не выдержал и позвонил, представляя, сколько раз он набирал этот номер прежде.

— Привет, друг! — прикрыв рот ладонью, прошептал он.

На том конце отозвались на пароль:

— Привет, друг!

Оба долго молчали, не тяготясь молчанием, и, замерев, вслушивались в дыхание.

— Время было такое… — откашлявшись, начал было друг.

— Брось, — перебил его Андрей, — не надо. Я хочу забыть, — он повесил на губах кривую усмешку, — забыть то, чего все равно не помню.

— Я помню за двоих.

— Спал с моей женой? — вдруг спросил Андрей.

Шумно выдохнув, друг долго молчал, подбирая слова.

— Не хотел, чтобы вышла за другого… Не знал, как загладить вину… — почувствовав, как глупо звучат объяснения, запнулся и, прочистив горло, отрезал: — Спал.

Пустырь зарос бурьяном и маленькими кривыми деревцами, выглядывавшими из кустов, словно мальчишки, играющие в прятки. Старые деревянные дома прогнили, скособочившись, как разбитые радикулитом старики, крыши съехали на бок, карнизы обвалились, а ветер, хохоча, носился по пустым комнатам и стучал оконными рамами. Андрей прятался в овраге, на дне которого собралась прокисшая дождевая вода, и его ботинки вымокли насквозь. Толстая муха то и дело садилась на лоб, потирая лапки, и он смахивал ее рукавом, но, взвизгнув, она возвращалась обратно. Поймав муху в кулак, он поднес к уху, вслушиваясь в злое жужжание.

Прижимая кривую палку к груди, друг крался, озираясь по сторонам, и старался ступать тихо, не слышно, но под его ногой хрустнула ветка, и из оврага полетели комья грязи.

— Граната! Ба–бах!

Друг рухнул как подкошенный.

— Убит!

Выскочив из оврага, Андрей пнул обмякшее тело ногой, взял палку, взвесил ее в руке и, переломив через колено, отбросил в сторону. Друг таращился застывшими глазами, и Андрей, протянув к его лицу кулак, разжал его. Муха, замерев, долго не решалась взлететь, а потом, сорвавшись, исчезла. Андрей смотрел на пустую, как его память, ладонь, и думал, что жизнь — это то, что происходит с нами здесь и сейчас, а прошлое так же обманчиво, как сны, мечты и несбывшиеся надежды.

Потом они уткнулись лбами и, зажмурившись, заорали, срывая глотки. Из зарослей испуганно вылетели птицы, вдалеке залаяли псы. По щекам потекли слезы, лица раскраснелись, покрылись пятнами, и Андрей, захлебнувшись криком, смолк, а друг продолжал вопить, пока не кончилось дыхание.

— Я всегда побеждал! — засмеялся он, обняв Андрея.

Собрав хворост, друг разжег костер и, развернув промасленные свертки, достал бутерброды. Андрей стянул мокрые ботинки, вытянув ноги к костру, и, повесив на палку носки, стал сушить их над огнем.

— Я как будто провалился во времени, — друг, открыв зубами бутылку, сделал глоток. — Остаться бы в детстве, правда?

Он передал Андрею бутылку, и тот выпил, не морщась.

— Те два окна — твои, ты жил на кухне, родители в комнате, — показывал друг на покосившийся, вросший в землю дом, — а ниже этажом — мы с отцом.

— А твоя мать?

Друг передернул плечами:

— Я ее не помнил, твоя воспитывала как своего. Ты даже сердился, ревновал. А отцы наши как–то, напившись, подрались и чуть не поубивали друг друга, весь двор сбежался.

— Вот дураки, — хмыкнул Андрей, пытаясь представить отцов, но, вглядываясь в слепые окна, видел только размытые, неясные, как миражи, силуэты.

Гнилые лестницы крошились под ногами, они поднимались, держась за руки, и, осторожно ступая, проверяли каждую ступеньку. Пахло гнилью и прелым деревом, стены заросли серым грибком, а отсыревшие двери, задраенные, словно люки на корабле, мхом, приходилось выбивать плечом.

— Чувствуешь запах щей? — зашептал друг. — Твоя мать скоро позовет нас обедать. Отцы торчат во дворе, чинят ржавую копейку, на которой нельзя доехать даже до магазина, а у соседей за стенкой хрипит старый транзистор и плачет некормленый младенец.