Владимир Колотенко - Дом для Тины

Ничто так не сближает, как музыка.

Он что–то шепчет ей на ухо, произносит слова, которые ничего не значат, он даже не прислушивается к ним, несет привычную сказочную чушь, от которой ее кожа покрывается пупырышками, он чувствует это своими крепкими нежными пальцами и продолжает шептать и шептать, глядя невидящими глазами в черную пустоту южной ночи. Для него эта роль привычна, и он прекрасно ее играет. Соблазнитель юных сердец? Да нет. Нет, ему тоже хорошо. Впервые за долгие годы абсолютного одиночества. Он признается в этом себе и этим признанием делает ей больно. Он чуть было ее не раздавил, на что она только заглянула ему в глаза.

Все когда–нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает их объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд… Вдруг аплодисменты, аплодируют и они друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.

Они усаживаются за свой столик и какое–то время молчат. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но им нечего сказать друг другу, потому что сейчас, они молча признают это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим «Это вечернее вино вам к лицу».

— Выпьем еще? — предлагает он, когда официант наполняет фужеры.

— Охотно.

Ее волнистые пышные рыжие волосы, он вдруг тянется к ним рукой, коротко прикасается и убирает руку — знак душевного расположения и признательности.

Они не чокаются, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимают фужеры и отпивают по глотку.

Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный теплом и светом прожит день!

Когда они бредут домой мимо спящих домов (здесь нет улиц в привычном понимании — дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, хотя в адресах улицы существуют), он не думает о том, как пройдет эта ночь, он только обнимает рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимая к себе и готов нести ее на руках, жаль, что вот уже и знакомый подъезд, их уютная квартира на восьмом этаже — временное пристанище.

Ничто так не сближает, как уют квартиры. Снова его губы купаются в ее волосах. Они не пьяны, они просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы.

Утром:

— Смотри, а вот и расческа!

Она находит ее в книжке.

— Ты…

Ее первое «ты».

Ничто так не сближает, не роднит…

Неделю спустя он все–таки звонит ей из Йоханнесбурга.

— Привет. Как дела?

— А у тебя?

Потом звонки раздаются из Торонто, Антверпена, Лиссабона и Мельбурна, откуда–то еще, она даже не знает, в каких странах эти города, потом она ждет его на каких–то вокзалах и в каких–то аэропортах, на каких–то причалах и остановках…

— Слушай, я звоню тебе уже целый час!..

Это звучит как угроза.

— Ты где пропадаешь!? — спрашивает он.

— Я?! — она удивлена таким тоном. — Ах ты Боже мой! Я как всегда дома. Где же мне еще быть? Я как всегда жду тебя. Вот уже много лет…

— Прости, — говорит он, — прости, пожалуйста…

— Ты когда прилетаешь?

— Сегодня ночью…

Он так и не успевает, не находит времени, чтобы, наконец, рассказать ей всю жизнь. А если бы ему удалось это сделать, он рассказывал бы теперь о мидиях, о том камне, о ее веснушках и ключицах…

— Привет, — говорит он, влетая в переднюю, — вот и я…

И она тоже бросается ему на шею.

— Ой, — шепчет она, — ты такой колючий… Теперь осторожно…

— Что? — он не понимает, зачем ему осторожничать.

— Да, — говорит она, — теперь — да…

— Правда?!!

— Теперь — да…

‟Да» — это теперь тоже его жизнь…

— Я хочу сына, — говорит он.

— Все, что захочешь…

Рыжая!..

В Москву они заскочили на пару дней — повидаться с Россией. Уже в печенках сидят эти мельбурны и гонконги, гонолулы и антананаривы! От карибов и гаваев просто тошнит… Разве что только Вануату, да–да, вот только Вануату пришлась по душе…

Они прилетели в Шереметьево последним рейсом, был поздний вечер, тем не менее жара была адская, и пока добирались домой на Рублевку на своей желтой «бээмвешке», расклеились еще больше. В машине еще ничего, а окно откроешь — коса жара, и тут же поднимаешь стекло — спасаешься кондиционером. Да, жары пришли и сюда. И эти пробки, эти вечные километровые пробки!.. Устали? Конечно! Даже есть не хочется. Спасаешься минералкой… Даже вечером, было уже часов девять, солнце исчезло в мареве, и жара не спадала. Июльская Москва — это ад, а как раз был конец июля, тридцать первое, синоптики предрекали грозу, но где эта гроза? Пекло! Ад!..