Марина Голубицкая: Два писателя, или Ключи от чердака

— Не ожидала, что ты так сможешь.

Склонив голову, я сидела перед ней на табурете, пылали пятнами мои щеки.

— Ну, что ты. Я еще и не то могу.

В действительности все лихие поступки были исчерпаны, надо было прирастать. Я купила себе глубокую шляпку в стиле тридцатых и пришла в кинотеатр, где Майоров, новый Ленин друг, работал художником. А может, в тот раз мы пришли вдвоем. Может, мы пришли на просмотр курсовой, теперь–то история обрела финал. В фойе оказались только свои, стареющая поэтесса Эмма Базарова и ее свита из молодых авторов. Нас представили, меня, как всегда, не заметили, я угостила всех шоколадными конфетами.

— Не правда ли Чмутов божественно красив? — поэтесса кивнула в сторону стоящего рядом юнца, невысокого, пухлощекого, пухлогубого. Мы стояли у прилавка и ждали буфетчицу, хотелось пить. — А как он талантлив, бог мой, как он талантлив!

Талант, наверное, как и красота, подумала я, такой же конфетный, приторно–сладкий. Мне хотелось снять шляпу и обнажить бритую голову. Чмутов был мой, семитский тип, но рядом с Леней он казался просто пупсиком.

Через пару лет вышел номер журнала, посвященный молодым авторам. Я искала в оглавлении знакомых, нашла Чмутова, прочла рассказ и удивилась: оказывается, он и правда талантлив. Что было в том рассказе про камушек? Да то же, что и в тексте про рыбку: был талант, был писатель, остальное не помню. Я нашла еще одну фамилию: Родионов, художник, давний поклонник Фаины. Мне нравился ее портрет, сделанный в несколько мазков, я и не знала, что Родионов пишет прозу. Открыла рассказ и ахнула: «Придуманная рыбка и вообще–то очень отличается от непридуманной…» Да, конечно. Она многое может. Например, придумать себе талант.

Теперь он приходит без предупреждения.

— Ирина, это Володя Родионов.

У него совершенно бабий голос. Маленький, задрипанный мужичонка с коричневой хозяйственной сумкой. Из сумки торчат пустые горлышки бутылок, одно горло задраено, это — водка. Диггер лает, я выхожу на площадку, пытаюсь его не пустить:

— Володя, извини, Диггер выбежит, — я жду, что он скажет, сколько. Я дам, и он уйдет.

— Ирина, извини, я ненадолго, я только поговорить немного хотел. О литературе хотел поговорить. Мне так нравится Ленина книжка, она такая светлая…

У него такие светлые глаза. Его не пускает в свой дом Фаина. Теперь она живет одна, сын вырос и уехал в Израиль, муж стал пьяницей с режиссерским дипломом. Фаинка обманывает Родионова, что «не одна», и не впускает.

— Я ехал так далеко, я хотел подарить тебе книгу, — сказал он ей как–то в дверную щель. — Дай пятьдесят рублей, и мы в расчете.

Фаинка печалилась на другом конце провода, я не понимала, отчего в ее голосе безысходность.

— Ирина, но ведь он все оплевал: нашу юность, свое творчество, романтику, в конце концов… Ну почему так–то? Почему?

Я не знала, что ей ответить, у меня раньше не было пьющих друзей.

В следующий раз он застал ее на выходе. Переспросил: «Тебя позвали на день рождения?»

— Для него это уже как звук из детства. Как игра в ножички, как резиновый мяч… Его–то теперь кто позовет. Я вернулась и отдала ему пустые бутылки.

Однажды мы позвали его на день рождения. Он тогда еще не ездил в деревню, нас выселили на капремонт, без телефона, Фаинка переехала и потерялась. Это были годы пустых прилавков, но на площади Уралмаша мне попалась форель, почти придуманная рыба, серебристая спинка, черные пятнышки на розовом боку. В морозилке лежал непридуманный толстолобик, распиленный пополам, пучеглазый, огромный, весь в тине. Толстолобик был приговорен к фаршировке, форель на горячее, у друзей–художников был великий пост. Чтобы как–то отделить одну рыбу от другой, я открыла жареные грибы, хранимые с лета, словно экспонат в стеклянной банке. Про форель я прочитала в «Армянской кухне»: припускать на гальке в белом вине, подавать с соусом из кинзы и грецких орехов. Галька у меня была, плоская, круглая байкальская галька, за кинзой и орехами пришлось ехать на рынок. Почему на рынке оказались раки?.. Сколько мужу тогда исполнялось?.. В голодный талонный год у меня были раки, толстолобик в полстола, жареные грибные шляпки и порционная форель в белом вине.

Отчего–то никто не приходил. Мы давно все накрыли и расставили. За окном белело и серело, сыпал майский снег, батареи дышали холодом. Я набрала двушек и побежала вызванивать гостей, но телефоны–автоматы, будто нищие, выставляли покореженные диски и оборванные трубки. Я промокла, продрогла, обиделась, а когда вернулась, у нас сидел Родионов. В ожидании других мы немножко выпили и перекусили, о литературе мы не разговаривали, мы говорили о супе. У него были серые щеки язвенника, мне хотелось накормить его супом. Он рассказывал, как умирала его мать, он рассказывал мне, как своей, но я чувствовала себя сиделкой или нянечкой — я могла его только обхаживать. Он был существом другого мира, бесприютным, одиноким. Казалось, в нем сквозит дыра, дыра, в которую все улетит, я и не пыталась ее заткнуть, просто дежурила свою смену.