Александр Верников - Зяблицев, художник

Но не успокоишь себя тем, что один сможешь написать как никто, даже если это правда. Нет, к чертям, к чертям газеты! К чертям выжидание милости и дозволения от них!..

На следующий день, проснувшись, одевшись и уже, по инерции, собираясь выйти из дому, Зяблицев вынужден был задержаться, чтобы подумать и определить, куда с наибольшей вероятностью успеха следовало обратиться с добровольческим заявлением: в районный комитет партии, в райком ВЛКСМ или в райисполком? Других инстанций он выдумать не мог. Партийный комитет он вскоре отбросил без колебаний — к нему он не имел ни малейшего касательства. Оставались райисполком и районный комитет комсомола. Представив, хотя и крайне смутно, чем мог ведать райисполком, Зяблицев отбросил и его и остановился на комсомоле — просто нужно было выбрать окончательно, чтобы начать действовать, — и кинулся было искать по комнате документы, но тотчас окоротил себя и некоторое время стоял как завороженный, улыбаясь самому себе. Затем, как человек, озаренный догадкой и почти убежденный, что догадка эта, способная предотвратить самые хлопотные и тягостные действия, верна, он медленно потянулся рукою ко внутреннему карману пиджака, судорожно, будто хищник в прыжке за могущей упорхнуть добычей, запустил туда пальцы. Точно, есть!.. Зяблицев торжествующе рассмеялся — это было своего рода завоеванием: не вспомнить, ибо таких вещей он не запоминал, но сразу и безошибочно догадаться, понять, что бумаги, удостоверяющие его социальное, то есть в течение многих лет бывшее художнику ненужным и просто не существовавшее лицо, могли храниться только в костюме. О, это был поистине звездный час костюма!..

Однако едва Зяблицев раскрыл, одно за другим, свой паспорт, трудовую книжку и комсомольский билет, триумфаторская улыбка сбежала с его лица, уступив место глубочайшей озадаченности и озабоченности. В паспорте значилась прописка в совершенно другом районе города, у тетки; многочисленные записи в трудовой книжке свидетельствовали, что в течение всех этих лет ее владелец не задерживался ни на одном месте работы более года, нынче же около четырех месяцев вообще нигде не работал; а в комсомольском билете отсутствовала учетная карточка, и последний штамп об уплате двухкопеечного взноса, как и подпись секретаря, были штампом и подписью войсковой части. Все те организации, где Зяблицев после армии работал — спустя рукава, часто нарушая дисциплину, а когда и вовсе забывая выходить на пост из–за невозможности оторваться от той работы, которой был поглощен в своем полуподвале, — все те домоуправления, жэки, отделы охраны, хлебные и овощные магазины, где Зяблицев числился дворником, сторожем или грузчиком, не имели собственных комсомольских организаций и не требовали с поступившего на работу документов о принадлежности к передовому отряду советской молодежи, а сам Зяблицев ни за что бы не догадался встать на учет в районном комитете; да и узнай он о такой возможности, то есть о таком правиле, он бы без раздумий махнул на него рукой.

Листая свои официальные бумаги, Зяблицев словно ежесекундно получал молниеносные удары и бесился, что нельзя и некому дать сдачи. Все эти типографские детища государства несли художнику одни неприятности. Поди столкнись с ними поближе и узнаешь, что тебя даже не берут в расчет, и явствует это не только из центральных газет, где публикуют знаменитых бездарных поэтов — хрен с ними, их можно больше никогда не читать! Попробуй отдай жизнь, которая нигде не зарегистрирована!..

Но даже и на основе этих мелких сбережений — хорошо хоть, что сам билет не был утерян, — надо было что–то предпринимать, надо было начинать заявлять и восстанавливать свои права на присутствие в этой жизни, если по–прежнему хотелось осуществить то, что было задумано. А этого не просто хотелось, это уже жгло, это понукало и приказывало, не давало ни минуты покоя.

И вскоре Зяблицева можно было видеть вблизи дома его тетки, разведывающим сначала у прохожих, а затем у постового милиционера, как пройти к районному комитету ВЛКСМ. В конце концов Зяблицев точно узнал расположение заветного места, но сразу же, однако, туда не направился. Завидев впереди киоск Союзпечати, он, как в былые дни, заспешил к нему, но с целью купить уже не газету, а комсомольский значок — темный лацкан пиджака должен был послужить великолепным фоном для единичного красного пятнышка. Значка в киоске не оказалось — Зяблицев не знал, что такие вещи не продаются, и не помнил, что давно посеянный где–то значок ему вручали в армии вместе с комсомольским билетом. И потому неудача в одном ларьке его не остановила — он пошел через весь квартал к следующему ларьку, но и там, естественно, нужное отсутствовало, зато были приличные болгарские сигареты, которых Зяблицеву страшно захотелось после недель нищенского горлодера. И, как ни странно, с фильтровой сигаретой во рту и с целой пачкой их в кармане костюма Зяблицев почувствовал себя едва ли не так же уверенно, как если бы уже нацепил на лацкан значок. Во всяком случае, надорвав пачку и закурив, он не стал ломать голову над тем, где еще поблизости могли быть газетные киоски, а зашагал прямо к зданию комсомольского комитета.