— Простите, — пробормотал он, — может быть, я сделал вам больно?
— Нет, что вы! — смиренно возразил прохожий. И печально добавил: — Мне и не то еще пришлось выстрадать!
— Это верно, — прошептал Обинар, еще не оправившись от волнения.
Они молча смотрели друг на друга. Прохожий не удивлялся и ни о чем не спрашивал, как бы заранее покорившись судьбе, от века ему предназначенной. У Обинара горло сжималось от жалости и какого-то непонятного чувства раскаяния. Он робко сказал:
— Нынче такое холодное утро. Вы, верно, озябли. Не зайдете ли к нам погреться?
— Спасибо, с удовольствием.
Когда они вошли в лавку, господин Нормат подозрительно оглядел незнакомца из своего угла и ворчливо спросил:
— Это еще кто такой?
Обинар ничего не ответил. Хотя он прекрасно слышал вопрос, он вдруг почувствовал какую-то странную неприязнь к патрону. Он суетливо хлопотал вокруг гостя, осыпая его любезностями, что крайне раздражало господина Нормата.
— Вы, должно быть, устали… Да, да, ужасно устали. Садитесь, пожалуйста, вот сюда.
Услужливо подведя пришельца к письменному столу, он усадил его в хозяйское кресло. Господин Нормат даже привскочил и, поспешив к своему столу, сердито повторил вопрос:
— Так кто же это такой?
— Да вы что, не видите разве? Это же вылитый Христос! — с возмущением ответил Обинар, едва обернувшись.
Господин Нормат оторопел. Потом, скосив глаза на незнакомца, занявшего его собственное кресло, он согласился:
— Да, пожалуй, по типу лица он нам подходит. Но это еще не причина…
Обинар, довольный и счастливый, неподвижно замер перед креслом. Разъяренный господин Нормат грубо спросил:
— А он будет работать, этот малый?
Обинар совсем было упустил из виду свои служебные обязанности. Окрик хозяина вернул его к действительности. С усилием взяв себя в руки, он принялся рассматривать натурщика более придирчиво. «Лицо исхудалое, осунувшееся, — говорил он себе, — но это неплохо, даже лучше. Я уверен, что из него выйдет превосходный «Ecce Homo» [1] Се человек (лат.).
. На первых порах будем подвешивать его на кресте для «Распятого Христа», потом снимем «Гефсиманский сад», а позже, когда он немножко откормится, сработаем с ним «Доброго пастыря» и «Пустите детей приходить ко мне». В одну минуту Обинар подсчитал, какое множество первоклассных евангельских сценок у него получится благодаря этому нежданно обретенному Христу. Гостя как будто смущали пристальные, испытующие взгляды двух незнакомых людей. Его страдальческий вид все еще волновал Обинара, и тому было неловко задавать вопросы.
— Кем вы работали раньше, — вмешался господин Нормат, — а первым делом — как вас зовут?
— Машелье, мсье, — ответил незнакомец смиренным тоном, будто не расслышав первого вопроса.
Господин Нормат несколько раз повторил фамилию, проверяя, хорошо ли она звучит, и пробурчал, обращаясь к Обинару:
— Глядите за ним в оба. От таких проходимцев можно всего ожидать. Еще неизвестно, откуда он взялся.
Вспыхнув от гнева, Машелье вскочил с кресла.
— Я вышел из тюрьмы, — заявил он. — И ничего мне от вас не надо, отвяжитесь от меня!
Он решительно направился к двери. Фотограф догнал его и, потянув за руку, снова усадил в хозяйское кресло. Машелье покорно повиновался, сам удивляясь своей дерзкой выходке. Господин Нормат, вспомнив о торговых книгах, пожалел, что нагрубил ему.
— Двадцать франков в день, — предложил он. — Подходит это вам?
Машелье как будто не понял.
— Хотите двадцать пять? Ладно, дадим двадцать пять.
Машелье молчал, забившись в кресло. Обинар, нагнувшись, ласково сказал:
— Патрон предлагает двадцать пять франков в день. Обычно у нас платят не больше двадцати. Ну как, согласны? Двадцать пять франков… Идемте со мной в мастерскую. Работа нетрудная…
Они вышли из магазина и, пройдя через двор, стали подниматься по темной лестнице.
— Меня приговорили к шести месяцам тюрьмы, — объяснял Машелье, — не так уж много за то, что я натворил. В тюрьме мне удалось накопить небольшую сумму, но теперь, сами понимаете…
— Вам заплатят сегодня же. Если желаете, за два дня вперед.
Дойдя до лестничной площадки, Машелье остановился передохнуть.
— Я голоден, — прошептал он.
Он был бледен и тяжело дышал. Обинар заколебался; он едва не уступил чувству жалости, но тут же сообразил, какие возможности сулит ему образ измученного, униженного, молящего Христа. «Когда он поест досыта, будет совсем не то, — решил главный фотограф. — Надо этим воспользоваться, пока не поздно, и сейчас же распять его на кресте».
Читать дальше