Робер Андре - Дитя-зеркало

— Видишь, вот здесь и здесь. Все очень ясно, — говорит она, и в ее голосе звучит ликование, она подражает профессору.

Я вижу только туманную дымку над какими-то неясными зарослями, напоминающими картинку морского дна, но я заставляю себя верить профессору и маме. Кому же лучше знать устройство человеческих внутренностей?

Профессор с бородкой и темная комната примиряют меня на какое-то время с медициной. Врач снова предстает перед нами в облике спасителя. Однако я ошибся, по-зволив себе поддаться его ложной велеречивости. Она свелась в конечном счете к предписанной мне серии уколов и к тревожному ожиданию будущего, где мне предстояло удаление миндалин; и в результате сплетения интриг мы попадаем к другому врачу, человеку молодому, с приятными, я бы даже сказал весьма дипломатичными, манерами, которые необходимы, видимо, для того, чтобы усыпить мою подозрительность. Ученик профессора — виртуоз по части уколов, так же как его пациент, утверждаю без ложной скромности, — виртуоз по части болезней. Я буду весь в дырках, как решето.

Молодой доктор внушает мпе доверие, но в отличие от своего тулузского шефа он не расхваливает с видом ярмарочного зазывалы себя и свой товар, а держится с подкупающей небрежностью, словно просит: не принимайте меня всерьез, к тому же у него нет громких титулов. Из профессорского списка он сразу вычеркивает ряд лекарств, он верит в простые традиционные средства и советует мне как можпо больше бывать на воздухе; нас с мамой это немного пугает. В минуты волнения он слегка заикается, а иногда нросит собеседника повторить какое-нибудь слово; может быть, он плохо слышит или это у него от рассеянности. Так что у него есть достоинства, есть и недостатки.

Мы долго обсуждаем его кандидатуру, мама высказывается более сдержанно из-за скромного положения, которое занимает он в госпитале, а также из-за того, что он не проявляет должного уважения к святой Медицине; но, с другой стороны, ему покровительствует тулузское светило… Оказывается, нам нужны были оба врача. Неплохо иметь под рукой человека молодого, расторопного, который в случае надобности сразу приедет домой и с которым можно запросто потолковать обо всем. Авторитет профессора граничит с авторитарностью. Преимущество ученика коренится как раз в его недостатках, в том, что он пока еще стажер.

Что до меня, я был пламенным его приверженцем, прежде всего потому, что уколы он делает почти без боли, но, главное, потому, что он подарил мне одну вещь… Да что я говорю — вещь! Настоящее сокровище!

Простая металлическая коробочка, но угадайте, что в ней лежало! В каком-то гениальном озарении скептик доктор положил туда старые шприцы, иглы для уколов, пилочки для вскрытия ампул, зажимы для остановки кровотечения и много еще других восхитительных вещей, незаменимых для тренировки моего умения и ловкости, чтобы подготовить меня к карьере медика.

Мать уже видела меня в ореоле врачебной славы. «Прекрасная профессия, — говорила она, — священная профессия. О, если б я могла начать свою жизнь сначала…» Я не задумывался над тем, что такое священная профессия и как это можно начать жизнь сначала, меня занимало лишь одно — я с упоением протыкал иглой бедную попку и без того обиженной жизнью обезьянки, колол круп своей лошадки и зад своего медведя, впрыскивал в них воздух или воду. Сноровка моя возрастала, и я уже подумывал о том, чтобы расширить свою клиентуру. Взоры мои теперь с вожделением устремлялись к задней части окружающих меня людей. Однажды возникнув, искушение уже не покидало меня, и в один прекрасный вечер я не смог против него устоять.

Как всякий большой стратег, я заранее разработал план операции. Я уже говорил, что узкий прямой коридор ведет из передней в ванную комнату. В ее открытую дверь виден умывальник, над которым склоняются взрослые, когда моют руки, выставляя при этом свой зад; зажатые в тесном пространстве между стеной и краем ванны, они при нападении сзади оказываются совершенно беззащитными. Притворяясь, что занят игрой, я с нетерпением жду, когда отец зайдет в эту ловушку и примет нужную позу. У меня наготове спрятан шприц с самой длинной и самой толстой иглой, потому что у отца, по моему разумению, кожа должна быть гораздо более твердой, чем у плюшевых зверей. Мне кажется, что, несмотря на свое героическое прошлое, отец плохо переносит боль: когда мать выдавливает у него прыщики на спине (эта операция доставляет ей огромное удовольствие), он стонет и вскрикивает. Вот он наклоняется над умывальником… И, как солдат, идущий в штыковую атаку — я видел таких солдат на картинках в «Панораме мировой войны», — я беру свое оружие наперевес и самозабвенно всаживаю иглу в отцовскую ягодицу. Раздается душераздирающий вопль, который подтверждает мою догадку: отец и в самом деле плохо переносит боль; он пятится назад, а я не могу сдержать безумного хохота. Смеюсь я, впрочем, недолго, дело тут же принимает самый плачевный для меня оборот. В этот вечер никто не встает на мою защиту. Приверженность к экспериментальному методу жестоко высмеяна, по-срамлена и наказана. Набор инструментов конфискован, и отец объявляет этот подарок дьявольским. Тот, кто меня им осчастливил, удостоен вместо «Спасителя» оскорбительной клички «Дырка в заднице».