Робер Андре - Дитя-зеркало

Когда я думаю об этом подростке, моя вера в природную человеческую доброту дает трещину, хотя я и восхищаюсь его врожденным талантом мучителя. Всякий раз, когда Лепретр хотел получить от меня тот или иной вожделенный предмет — компас, коробку с красками, агатовый шарик и тому подобное, — он оказывал на меня моральный нажим, сопровождая его угрозой физической расправы; эти угрозы составляли довольно сложную и замысловатую систему. Моя жизнь протекала в режиме записок. Во время занятий, как только я позволял себе какой-нибудь жест, который можно было истолковать как попытку к сопротивлению — ибо утрата некоторых вещей меня удручала, и я уже просто не знал, что придумать, чтобы объяснить родителям, куда постоянно деваются мои школьные принадлежности, — мгновенно на мою парту ложилась целая серия аккуратно сложенных бумажек, в которых излагалось то, что по утрам в дортуаре он с горящими от удовольствия глазами именовал «твоя программа»: «Пять тюбиков красок — или на перемене в час дня выкручивание мизинца… Два агатовых шарика — или на пятичасовой перемене удары ногой по колену и выкручивание руки… на семичасовой перемене битье затылком о камень и запрещение мочиться». Что и говорить, его ожидало прекрасное будущее.

Одинокий, покинутый, связанный по рукам и ногам нерушимым правилом молчания, по которому доносительство — ябедничество — считалось, как у сицилийских мафиози, смертельным грехом, я не знал, что мне делать, к кому обратиться за помощью. Один раз я сделал безнадежную попытку вырваться из заколдованного круга, но это кончилось плохо, и объяснить мой поступок можно лишь охватившим меня отчаянием.

Подчиняясь кастовому закону, требующему, чтобы каждый искал себе подчиненного, стоящего ниже его на иерархической лестнице, я счел возможным если и не найти для себя такого неприкасаемого, то по крайней мере завоевать хоть немного престюка, вызвав на драку и победив какого-нибудь друга-врага из окружения Лепретра. Мой выбор пал на толстяка Монфрона, который относился ко мне довольно беззлобно, но я предположил, что его миролюбивый характер и неуклюжесть помогут мне его одолеть. Дородность противника~придаст моей победе еще большую цену. Но трудность заключалась в том, что Мон-фрон не принимал моей игры.

Не знаю почему, может быть оттого, что он но испытывал ко мне особой ненависти, драться он не хотел. Но я поставил его своими провокациями в безвыходное положение, и он был вынужден согласиться на драку. Поначалу события развивались как будто благоприятно. Проворный и нервный, решивший пойти ва-банк, я осыпал толстого Монфрона градом ударов, которые заставили его даже попятиться, а обступившие нас зрители, по большей части старше нас обоих, подзадоривали меня аплодисментами и возгласами: «Ну-ка, дай ему как следует, пусть этот жирный почешется!» Он и вправду был жирный, что и погубило меня. Защищенный слоем жира, как кольчугой, Монфрон перенес мои наскоки без малейшего для себя ущерба. Он втянул голову в плечи и только отдувался да фыркал, как бык, которого преследует овод. Но в конце концов миролюбивый бык потерял терпение. Он выставил вперед сжатый кулак, подстраховав его другой рукой, и пошел на меня тараном. Я уже к этому времени выдохся, быстроты реакции, необходимой для матадора, у меня не было, и кулак Монфрона, в который тот вложил всю свою силу и тяжесть, опрокинул меня вверх тормашками под радостный гогот зрителей. Я попытался было встать и продолжить бой, но мой великодушный победитель еще раз объяснил мне, что драться ему вообще противно, но, если я буду и дальше валять дурака, он готов проучить меня по второму разу. Его устами — и кулаками — говорила сама мудрость. Мое самомнение было наказано. Мне суждено было оставаться рабом. Надеяться больше было не на что.

Во время этих мрачных месяцев единственным моим утешением стало фортепьяно, а впоследствии катехизис, что на первый взгляд может показаться довольно странным. Я забыл сказать, что год моего поступления в пансион совпал с моим первым причастием, которое является необходимым ритуалом буржуазного благонамеренного воспитания. Как вы увидите дальше, причастие не было для меня лишь пустой формальностью, но я предпочел бы рассказать об этом несколько позже, ибо в первой четверти уроки закона божьего не находят еще во мне никакого отклика. Это для меня просто учебный предмет в ряду других таких жо предметов; священник, суровый и властный, мне не нравится, содержание катехизиса представляется непонятным и трудным. Так что и по этой дисциплине я хожу в нерадивых учениках.