Робер Андре - Дитя-зеркало

Я также не знаю, почему старшая дочь так и не вышла вамуж и почему младшая нашла мужа лишь после смерти своей матери. Обе они отнюдь не уродки; Николь, младшая, казалась мне в ту пору просто красавицей. Моя запоздалая сексуальность — я запаздываю во всем — обнаружится достаточно явственно лишь при соприкосновении с нею.

Нет никакого сомнения, что главным виновником этого безбрачия был портрет моего дяди: грозный, усатый, он висел на стенах всех комнат, был прислонен к самой разной мебели, глядел из каждого угла, точно великий реформатор или отец нации в иных странах. Его взгляд продолжает давить на семейство всей своей тяжестью. Он поддерживает особую атмосферу, характерную для женского царства, где связи, привычки, причуды с течением времени — если, конечно, люди не ненавидят друг друга — крепнут и утверждаются до такой степени, что женихи в смятении отступают перед призраком грозящего им многоженства.

Женское царство — это сказано, пожалуй, слишком сильно; скорее маленький замкнутый мирок, где уже выработались свои вкусы, компенсирующие отсутствие мужчины в доме: после ужина, например, тихие карточные игры — семерка или пикет, — за которыми попивают отвары из лекарственных трав, но главное — неумеренная страсть к животным, в частности к кошкам и к канарейкам. С полдюжины котов завладели садом, а канарейки царят в кухне, где в большой клетке размером с вольеру усердно распевают свои песни и столь же усердно несут яйца. Тетя относится к птицам с обожанием, которое наверняка должно было бы вызвать у дяди посмертную ревность. Каждый кенарь или канарейка окрещены своим именем, каждый, умерев, удостаивается похоронной церемонии, какая выпадает на долю не всякому существу, наделенному разумом. Заплаканная тетя вынимает из клетки жалкий комочек перьев, укладывает его в коробку, и мы в сопровождении лицемерных котов отправляемся скорбной процессией в глубину сада, где на отлогом склоне размещается птичье кладбище. Мы роем могилу, укладываем в нее коробку и засыпаем землей. Тетя обожает все, что связано с похоронным обрядом, ее страсть граничит со святотатством: она заставляет меня укрепить на крохотной птичьей могилке крестик из спичек.

Эта пародия на скорбную церемонию пробудит во мне поэтический жар. Под влиянием старой антологии, обнаруженной на чердаке и отмеченной духом Сюлли Прюдома и Франсуа Коппе, я напишу — увы, в этом же стиле — «Элегию на смерть птицы», которая доставит тете подлинное наслаждение, а кузины забросят семерку и в порядке соперничества со мной займутся буриме. На какое-то время весь дом войдет в поэтический раж, и кузины посрамят меня той поразительной легкостью, с какой им дается сочинение стихов. Мне не хватает для этого слов, а когда вдохновение остывает, не хватает и образов; к тому же я ошибаюсь в счете слогов. С тех пор я не слишком преуспел в этом занятии, и мне всегда будет трудно учить стихи наизусть…

Я мимоходом отмечаю эти признаки излишней чувствительности не только потому, что они дают представление о по совсем обычном климате, царившем в Орли, но и потому, что они совпадают по времени с другим моим опытом, когда я впервые увидел смерть во всей ее неприглядности, смерть без всяких прикрас — впервые увидел труп.

В соседнем домике жил старик пенсионер, который, как и полагается, был любителем рыбной ловли. Он брал меня с собой на берег Сены, где он ловил на распаренное зерно плотву. Однажды неподалеку от нас речные сторожа выловили проплывавшего мимо утопленника; это оказался старик, весь вымоченный, выдубленный, промаринованный, и при этом раздутый, точно воздушный шар, и лицо у него было разбухшее и синее. От запаха меня затошнило, и ночью мне приснился кошмарный сон, первый из кошмаров, которые остались у меня в памяти: кашеобразное лицо с белыми глазами липло ко мне, въедалось мне в кожу; отделаться от этого наваждения было так же трудно, как забыть тошнотворный запах. По сравнению с нашими банальными виршами, по сравнению со слезливым сентиментализмом наших некрологов по умершим птичкам утопленник выглядел непристойно и страшно и вызывал в моей памяти целую вереницу незримо присутствующих мертвецов, с которыми поддерживали связь мои родные, начиная с Аркада, наведывавшегося к тете Луизе побеседовать, и прабабушкиных родных в ее спальне в семьдесят первом и кончая дорогим покойником на кладбище в Орли, который был осыпан цветами, орошен слезами вдовы и настолько окружен ее заботой, что лишнего камешка не лежало рядом с могилкой, — до чего же омерзителен был по сравнению с ними этот выловленный из реки труп! И я защищался от этого ужаса довольно странным образом.