Роман Лерони - Не говорите с луной

Он сунул опешившему Левченко какой–то тяжёлый тюк, но прежде разбитые непомерной тяжестью руки не удержали его. Тюк упал.

— Ты чего, старлей! — возмутился Немец, подхватывая ношу. — Ополоумел, урод, добром раскидываться!

— Там Шевалье, — произнёс Александр, указывая в темноту.

— Пусть идёт и таскает вместе с нами, — безразлично бросил боец, быстро уходя в сторону.

— Убит Шевалье!

На этот крик никто не обратил внимания. Все продолжали торопливо собирать мешки и грузить их на броню. Пришёл Сазонов, сжал за плечи.

— Ладно тебе, Саша. Успокойся. Я позвал бойцов. Они сейчас погрузят Шевалье.

— Савченко, — произнёс Александр.

— Что?

— Евгений Савченко.

— А, — вздохнул начальник заставы. — Понял. Пошли к броне.

— Что тут случилось?

— Ишаки нарвались на мины. Две скотины пришлось добить. Я подоспел как раз к этому моменту.

Мимо пронесли тело Савченко. Четыре солдата несли его, тяжело шаркая ногами по камням.

— Давай, Веталь, на броню и поехали. Нельзя здесь задерживаться. По нам работал снайпер с «винтореза». Перебьёт, как мух! На броню! — закричал он остальным. — Уходим!

Откуда–то из темноты вылез Сотка.

— Не годиться так, старлей. Мы должны забрать всё.

— Своё вы уже забрали. Положи сверху Шевалье — будет как раз!

— Ты придурок, старлей?

Александр не стал его слушать, и уже, забираясь на ледяную броню БТР, сказал:

— Дважды не повторяю, б…ть, уроды! Кто не успел — тот будет бежать до заставы своим ходом. Механик, заводи!

Солдат не стал ждать дублирования приказа. Машина стояла с работающим двигателем. Раздалось короткое рычание переключаемой передачи, и бронетранспортёр стал сдавать назад, чтобы развернуться. За это время солдаты Сотки спешно закидывали тюки прямо на броню, на уже одеревенелое тело Шевалье. Один из тюков не удержался и свалился вниз, прямо под колёса. Раздались треск и хруст, и, тут же, матюги со всех сторон. Последняя пара сверхсрочников заскакивала уже на ходу. Бронетранспортёр, огрызаясь от холодной и чёрной ночи рычанием мощного двигателя, быстро покатил по дороге, нервно ощупывая её дрожащим светом фар.

Александр, примостился на командирском месте, справа от водителя. Всю дорогу он жевал гнев и запивал его досадой. Лишь однажды он выглянул из люка. Рядом на броне сидел Сазонов, который тут же склонился к своему товарищу.

— Почему не пошёл к нам на выручку?

Начальник заставы помолчал, поводя пальцами по губам. Его глаза неподвижно смотрели на дорогу, по метру подкатывающуюся под тяжёлую машину. Освещённая дорога слабо отражалась в его глазах. Они горели и блестели. Это был или гнев, или слёзы. Так казалось Александру. Он повторил свой вопрос:

— Почему не пришёл к нам? Ты же слышал, что мы ведём бой.

— Слышал, Саня. Не пускали они меня. Прикажешь стрелять в них?

Нет. Это же в какую даль безумства необходимо отпустить своё сознание, чтобы решиться на такой приказ? И существует ли такая даль? В безумстве — да. А в здравом уме? В той самой здравости, которая вопит в своём желании выжить? Не меняется ли всё местами в данном случае: безумство с разумностью? А совесть? А её муки? Об этом надо спросить самого Савченко. Он теперь образованный… Мёртвые сраму не имут. Эту ношу он скинул на живых. Но приняли ли они её или оставили где–то там, на каменистой дороге вместе с раздавленным до хруста содержимым тюка.

Такими размышлениями он приручал свой гнев, понимая, что ничего уже не исправить, не изменить. Необходимо было просто отдать последнюю дань.

БТР торопливо скребся всеми своими восьмью колёсами по колючему и шершавому гравию дороги, всё дальше и дальше уходя от холода опасности, от смертоносной темени ночи.

Утром его разбудил Сазонов.

Александр мог припомнить, как они приехали на заставу, а дальше память была словно гильотинирована, и лёжа на кровати в той же самой одежде, что и в ночном выходе, он силился припомнить хоть какие–нибудь детали. Но последним запомнившимся моментом был освещённый фарами бронетранспортёра КПП заставы. Затем — темень, словно в сознание, ослабленное пережитыми ужасом и потрясениями, хлынула сама ночь.

Старший лейтенант Сазонов держал в руках кружку, от которой сильно пахло кофе.

— На–ка, похлебай. Горячий! Кофе, растворимый. Из личных запасов.

Сознание, не отдохнувшее, плавающее, словно в расплавленном мозгу, упорно не хотело устраиваться в действительности. Это было похоже на сильное опьянение.