Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Пока Горелик рассказывал, все вокруг переменилось, сгустились облака, солнце заволоклось серой пеленой, подул ветер, холодный, колючий, и снова Вета увидела мелкий, стремительный, искристый снег. Она вздрогнула зябко и застегнула пальто.

— По чести сказать, я не поняла, к чему вы мне сейчас все это рассказали. И какой был конец у этой истории?

— Самый простой. Она вышла замуж. — Горелик улыбнулся, снял очки и протер их. — Ты знаешь, это было для меня большим горем. Мне казалось, что она обманула меня. Но она сказала, что была мне верна. «Просто я поняла, что ты никогда не женишься на мне», — сказала она. «Но ведь ты знала это с самого начала». — «Ничего я не знала, я надеялась». — «Мы еще увидимся?» — спросил я. «Может быть», — ответила она. Но больше она не приходила. Я ее потерял, вот в чем вся соль. Понимаешь? Я ее потерял!

— Господи, Борис Захарович! Какое странное направление приняли наши беседы. Не надо, прошу вас, не надо, я слишком дорожу нашей дружбой. Мы прекрасно встретим праздники в кругу семьи, а потом вы мне расскажете еще сто историй, всю вашу жизнь, день за днем. Ну, не сердитесь. Ну! До завтра?

Она довольна была, что вот сегодня придет домой пораньше.

Едва она открыла дверь, Роман вышел ей навстречу и встал в дверях, прислонившись плечом к притолоке, высокий, узкоплечий, серьезный.

— Вета, я хочу с тобой поговорить.

— Да?

— Только ты не подумай, что это минутное настроение, я давно все обдумал. Ты знаешь, как я люблю тебя, это неизменно, но для того чтобы тебя сохранить… для того чтобы что-то сохранить, нам надо на время разъехаться…

— Как — разъехаться?

— Конечно, я мог бы уйти сам, но здесь мама, вы с ней не особенно ладите, поэтому, я думаю, лучше тебе пока побыть у Юлии Сергеевны… И тогда, если ты почувствуешь… если ты захочешь вернуться… тогда мы попробуем начать все как-нибудь по-другому… Пойми меня, я больше так не могу жить. Я знаю, у тебя кто-то есть, какое-то увлечение, я не осуждаю тебя; наверное, в нашей безрадостной жизни это тебе необходимо…

— Рома, что ты говоришь?

— Не перебивай меня, я боюсь, что у меня не хватит мужества, но я должен сейчас все тебе сказать, все, что я думаю об этом. Я знаю, ты ко мне хорошо относишься… по-своему… Но мне этого мало, я хочу другого, я хочу…

— Рома, у меня ничего нет с этим человеком, это чисто дружеские отношения, поверь мне, мне просто с ним интересно, вот и все. Я в любую минуту могу это прекратить…

Роман вдруг застонал, сжал зубы и стал катать головой по дверному косяку.

— Я не хочу, чтобы ты прекращала, я хочу, чтобы ты жила, как тебе нравится, чтобы ты была счастлива, потому что я… больше жизни, больше жизни…

— Рома, прекрати. Хорошо, я уеду, раз ты так хочешь. Только, честное слово, это все ужасная глупость. Ну хорошо, я уеду, ты успокоишься, и тогда я тебе все расскажу, я тебя познакомлю с этим человеком, и ты увидишь, что ты был не прав, это просто очень интересный человек, но он совсем…

— Вета! Ради бога…

— Хорошо, хорошо… Ужасно, что мы не понимаем друг друга и не можем договориться.

— Вот именно.

— Что же мне делать? И что я скажу маме?

— Правду, иначе все это ничего не стоит…

— Какую правду? Хорошо, как хочешь, но это же все глупость!

— Пусть глупость. Я больше не могу ждать тебя вечерами, заглядывать тебе в глаза… я больше не могу.

— Вот так бы и сказал, что это тебе нужна свобода! Тебе, а не мне!

— Вета!

— В сущности, ведь ты меня выгнал из своего дома, ты это понимаешь?

— Ты не имеешь права так говорить, здесь все принадлежит тебе, все. И я тоже… как вещь, как вещь…

— Прекрати истерику и дай мне чемодан. Ты хотя бы отвезешь меня?

— Извини меня, я вызову такси. Извини меня…

Вета укладывала вещи, оглядывалась растерянно. Ей казалось, что все это сон, какая-то дурацкая мелодрама, в которой они выкрикивали чужие роли. Ей было стыдно и жалко себя, и какое-то ужасное чувство возникло у нее к Роме, чуть ли не брезгливости, — истерика, глупая ревность, нелепый спектакль… Неужели это он, ее Рома, всегда такой нежный, такой верный? Он прав, им надо разъехаться, надо прийти в себя. Она оглянулась на него. Он сидел бледный, отчужденный, уперев тяжелый подбородок в кулаки, и смотрел мимо.

И вот она снова оказалась дома, на своей старой квартире, в одной комнате с Иркой, которая не желала с ней разговаривать и даже смотреть на нее, как будто это она, Вета, была во всем виновата. И мама молчала, боясь завести опасный разговор.