Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Снег все не выпадал и не выпадал, шли дожди, надоедливые, скользкие, холодные. Давно облетели, истлели листья, деревья стояли голые, мокрые. Опять Вета ходила на все лекции, опять записывала все подряд, но, как ни старалась слушать, то и дело отвлекалась, задумывалась, погружалась в себя, в свои расплывчатые, неясные грезы.

И дома, с Романом, тоже что-то переменилось. Вета пристально разглядывала его лицо, крупное, удлиненное, с коротким тупым носом и сильным подбородком, и его светлые, гладкие, очень густые волосы, и маленькие уши, и серые, добрые, в светлых ресницах глаза. Это было очень мужественное и серьезное лицо. Почему же она раньше не замечала, что он красив, ну, конечно, красив, очень. И какие у него большие, спокойные, мягкие руки. Хорошо бы он был похож на него, ребенок, который когда-нибудь у них родится. Когда-нибудь?

Роман работал за столом, неторопливый, спокойный. Настольная лампа под зеленым шелковым абажуром словно перерезала его лицо пополам, темная верхняя половина и ярко освещенный подбородок, уже обрастающий к вечеру частыми и золотыми иголочками, и крепкие, плотно сжатые губы… Ах, что это с ней было сегодня? Хотелось подойти, сесть возле него на пол, обнять его колени, хотелось, чтобы он наклонился и целовал ее. Эти губы, она глаз не могла отвести от них, и что-то вздрагивало, сжималось внутри, и слезы выступали на глазах от какой-то незнакомой нежности и желания. Почему он не чувствовал этого, не срывался с места, не сжимал ее в объятиях, которых она так жаждала сейчас? Бесчувственный, глупый, желанный… Она загадывала: вот если он сейчас обернется, то, значит, — да, все правда, она не ошиблась…

Но он не обернулся, отложил исписанный листок и не остановился, продолжал писать дальше, потом задумался, покусывая ручку, снова писал.

Ну и пусть, ну и пусть! Она тоже не подойдет к нему, она тоже занимается. Но тут он вдруг встал, потягиваясь, и Вета не выдержала, кинулась к нему, задыхаясь, открыв пересохшие губы, и снова все летело кувырком — пьяная, сумасшедшая комната, веером посыпавшиеся со стола бумаги, Рома.

«Любовь, — думала Вета, — какое счастье, я его люблю… У меня будет его ребенок, он уже сейчас там, во мне, внутри. Вот что такое любовь — чувствовать это, благодарность, нежность к чему-то еще не существующему, к себе самой… Рома…»

— Рома!

— Да, дорогая, любимая…

— Рома, а ты тоже хочешь его… ребенка?

Но он, оказывается, ничего не чувствовал, ничего не знал, смотрел на нее во все глаза, поворачивал к себе ее лицо, заглядывал в него, дрожал.

— Это правда? Тебе что-нибудь показалось? Вета!

— Не знаю, я ничего пока не знаю. Я люблю тебя.

— Вета!

Но однажды все вдруг кончилось, она ошиблась. Комната была как комната, Рома как Рома и день как день, только выпал снег, выбелил крыши, и сразу стало светлее, спокойнее на душе. Кончились фантазии, и оказалось, она этому даже рада. Какие еще сейчас дети, надо учиться.

Она чертила проект по деталям машин. Это было трудное и скучное для Веты занятие, начисто лишенное конкретного человеческого смысла, там все было «как будто бы» и «например», а на самом деле чистейшая схоластика. Да еще выходило грязно. Не любила она эту работу. Роман посмеивался над ней. Он был счастливый и самодовольный, шутил, свистел сквозь зубы, потому что совершенно не заметил и не понял, что их семейная идиллия кончилась, — так всегда обманываются через меру счастливые люди, а у них опять начинались будни.

С Зоей случилась странная история. Однажды она позвонила Витусу, не по плану, а просто так, было настроение. После института зашла в телефонную будку, набрала номер и позвала Виталия Петровича. А это оказался он сам, только голос был капризный, недовольный:

— Вера?

— Да. — Зоя вовсе не собиралась врать или мистифицировать его, просто растерялась, просто хотела подтвердить, что она поняла, он узнал голос, только спутал его с маминым, но ничего этого не успела она объяснить, Витус ее опередил.

— Я же просил тебя не звонить, — сказал он грубо, раздраженно, — когда будет возможность, я позвоню сам. Ты поняла?

— Да, я поняла, — сказала Зоя, — только я не Вера, а Зоя.

— Зоя? Ах, это ты! Прости, я тебя почему-то совсем не узнал, что-то с телефоном. Алло, алло…

— Телефон в порядке, не кричи, пожалуйста, мне надо все обдумать. — Она помолчала, потом сказала сдержанно: — Я позвоню когда-нибудь в другой раз. До свидания, — и повесила трубку.

Вот так номер! На улице летел мелкий, едва заметный сухой снежок, было холодно, ветрено, зябко. У нее был план, а теперь?.. Теперь придется идти домой. Она подняла воротник, засунула руки поглубже в карманы, опять она забыла заштопать перчатки. Что же, домой так домой. Она брела от Разгуляя к Елоховской, мимо сквера, мимо старой своей школы, там, в глубине двора, мимо церкви. Возле кинотеатра «Радуга», бывший «Третий Интернационал», меняли рекламу, а дальше в переулке жила когда-то Вета. Была и сплыла. Зоя шагала, глядя себе под ноги. Вот так номер с ней вышел! Так вот почему мать так изменилась последнее время, даже про Зоино здоровье забыла — ни обедов, ни компотов, все вечера сидит дома, строчит письма дорогому сыночку Костеньке, перебирает старые бумажки — замаливает грехи. Почему это люди каются тогда, когда грешить уже не удается? Ай да мамахен, а она бойчее, чем Зоя думала.