Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Незаметно наступила зима.

Елисеев и Лиза возвращались из гостей, было поздно. После жаркой и тесной квартирки так приятно было легкое порхание снега, замутившаяся, неясная даль улицы. Им хотелось пройтись пешком в тишине, покое, задумчивости. Они устали от шума и музыки, и сейчас на улице было так хорошо, что ни о чем не хотелось говорить. Редкие троллейбусы с грузным шорохом обгоняли их, немногие прохожие торопились к остановкам, а они все шли и шли, пока не замерзли окончательно и не побежали вместе со всеми. Троллейбус был почти полон: какой-то плечистый парень сидел, держа на руках спящего ребенка, парочка шепталась, прижавшись друг к другу, одинокая маленькая старушка, выпрямив спину, неподвижным взглядом смотрела вперед, усталая семья с пьяным мужем во главе ехала откуда-то из гостей, а на задних сиденьях бренчала на гитарах и горланила компания молодежи. Лиза оглянулась на них с невольным раздражением и вдруг поняла, они не бренчали и не горланили, они просто играли и пели, в оценках ее подводила легкомысленная привычка отмахиваться от всего, чего она не знала и не понимала, а не знала и не понимала она почти ничего, кроме того крошечного пятачка, на котором жила сама. И смутно вспомнила она, что однажды ей что-то такое пытался втолковать об этом Рома, он говорил тогда о разных слоях, которые годами существуют в обществе параллельно, живут, встречаются ежедневно, но никогда не пересекаются, не смешиваются и как бы не замечают друг друга. Может быть, он говорил и еще что-нибудь важное, но она тогда не слушала его и не понимала, ей это было совсем неважно и неинтересно; тогда ей казалось, что им обоим вполне хватит их собственного прекрасного, обжитого, знакомого мира. Что ей было до остальных? И только сейчас, впервые, стала она догадываться, что мир безграничен и она в нем совершеннейший новичок. Она давно потеряла где-то свой детский дар общительности и общения и жила, словно в безвоздушном пространстве, в своих отвлеченных мечтах и печалях. Общение с людьми — вот в чем был бесконечный запас обновления и открытий! Но она еще не готова была к нему. Ее чопорное, сдержанное воспитание, так выручавшее ее в трудные минуты, в обычной жизни ее подводило, отнимало способность к непосредственному общению. Ей всегда казалось, что лезть в жизнь незнакомых людей — это непозволительная бестактность. И это была оборотная сторона хорошего воспитания. На самом-то деле люди стремятся к общению, жаждут его, ищут друг в друге поддержки и одобрения. А она никогда не умела ни услышать призыв, ни откликнуться на него, ни самой обратиться к другим со своими тревогами и бедами. Нет, воистину — открытиям не было конца.

Лиза словно впервые увидела, как населен мир, ожидания не обманывали ее; наоборот, реальность превосходила ожидания. Общение было утомительной и хлопотливой, но зато увлекательной игрой, и оттого, что это была именно игра, она не надоедала. Она не предполагала ни тесной дружбы, ни глубоких обязательств, ни близости возраста или интересов; наоборот, чем дальше от них был человек по возрасту, образу жизни и опыту, тем он оказывался интереснее. Люди появлялись в их старой студии, заполняли ее на несколько вечеров, а потом отходили, отодвигались на задний план, все получалось само собой, потому что в основном это были Женины пациенты. И все-таки они не уходили совсем, толпились где-то за краем сегодняшнего дня, существовали, и одним этим ненавязчивым своим существованием наполняли жизнь: кто-то уезжал и приезжал, у кого-то были юбилеи и семейные праздники, у кого-то вышла книжка, и ее непременно надо было срочно прочитать, кто-то готовил выставку, а другие болели или хоронили близких. И хотя их боли и радости не были близки Елисеевым, и знали они их больше понаслышке, все-таки это была и их жизнь тоже, они сочувствовали и помогали чем могли, без натуги и насилия над собой. Приятельство оказывалось легче, интереснее и благодарнее дружбы. Оно позволяло им чувствовать себя людьми среди людей, оно обогащало их духовно и интеллектуально, украшало и наполняло жизнь, служило средством товарищеской взаимопомощи и взаимовыручки. Оно было нравственнее, терпимее и демократичнее дружбы. В дружбе все было иначе. Слишком высокие предъявлялись требования, слишком велики были посягательства на душу и время друг друга. Но теперь им уже не хотелось менять что-то в себе и приспосабливаться к другим, друзей надо было заводить смолоду, тогда, быть может, им было бы ради чего прощать чужие недостатки и сдерживать свои, но с дружбой у обоих у них ничего не получилось, теперь уже поздно было. И выходило, что для дружбы, как и для любви, было свое время, и уходило это время еще дальше, чем время любви, — в какие-то совсем уж детские годы. Значит, и дружба тоже была только одной из расхожих иллюзий? Печально, но факт. С усмешкой вспоминала теперь Лиза самую близкую подругу своего детства — Зойку. Какие бури терзали их тогда, полулюбовь-полуненависть, ревнивое соперничество и восхищение друг другом, страстное, взахлеб, обсуждение всех мировых проблем и упоение взаимной критикой, которую надо было терпеть и переживать! Дружба требовала одиночества и сосредоточения друг на друге, и бог с ней! Все это было несерьезно. Зато теперь открыты и свободны они были для всех, кто без претензий шел к ним навстречу, кого посылала им судьба. И этого было довольно.