Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Лизочка! — весело крикнул он. — Ты куда? А я, понимаешь, сейчас одного умника так разделал! Стрельцов Володька. Нет, представляешь, все из себя строят, все сочиняют, ну прямо академики! Нет, серьезно, что изображать-то. Да если бы я так, как он, просиживал задницу, я бы тоже не хуже его сочинил, верно? Неохота связываться! Все работают нормально, как люди, а ему надо выставиться!

Коля ждал поддержки и одобрения, он был на удивление общителен, все ему были свои и ровня, и ни перед кем не испытывал он ни почтения, ни смущения. Надо же было встретить его сейчас! Лиза оглянулась беспомощно:

— Да что тебе-то за дело? Работает себе человек, никому не мешает.

— И пускай! Дуракам закон не писан. Только чего изображать-то? Все мы люди, все человеки, верно? Посадят в начальство — справимся не хуже других, сунут в работяги — тоже не пропадем, будем вкалывать. Не боги горшки обжигают…

— Шапками закидаем.

— Что? Нет, серьезно, Лизочка, ну пошли… обсудим…

— Что нам с тобой обсуждать?

— Ну, поговорим за жизнь, за любовь. — Коля притянул ее к себе и уже закидывал ей на плечо свою бестрепетную лапу.

— Ну вот этого уж, пожалуйста, не надо, — свирепея, крикнула Лиза, — да как ты смеешь!

— Лиз, ну ты вообще… чего? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Ну мы же взрослые люди, ну чего ты?

Но она яростно вырвалась и побежала назад, по скрипучей лестнице, щеки у нее горели.

В лаборатории уже сменили пластинку: оказывается, за это время успела позвонить Лидочка Овсянникова и сказала, что в универмаге дают туфли, все были возбуждены и считали деньги.

— Лиза, а ты пойдешь?

— Нет, у меня до получки пятерка. А какие туфли?

И почему-то стало ей еще обиднее, туфли были очень нужны, но не в них было дело, просто плохое было настроение, и болела голова, и хотелось плакать.

У Лизы начинался грипп. Три дня температура держалась под сорок, а потом сразу упала, и наступила ужасная слабость. Она почти все время спала, ее терзали тягучие надоедливые сны с продолжением, во сне она кипятила молоко, которое вот-вот должно было убежать, и она мучительно пыталась помнить про него, и забывала, и снова вспоминала, какие-то люди толпились вокруг, а она была неодета и пряталась, а надо было скорее идти смотреть молоко, и так — сутками. Потом она пришла в себя. В квартире было тихо, пусто, хотелось есть, но лень было вставать. И вот она лежала и думала обо всем на свете, а главное — о своей жизни, чем и ради чего она жила. И картина оказалась довольно унылая. Работу она не любила, но работа занимала почти все ее время, в театры не ходила, природы не видела, любовь носила однобокий, ночной характер, Оленьку воспитывали чужие люди, в каком-то детском саду, в котором она почти не бывала, потому что ее отвозил и привозил Женя. Женя вообще был хороший отец, а хорошая ли она мать? И куда девались ее прежние идеалы? Что давала она Оленьке? Да она просто про все забыла, ей нравились заботы, направленные на нее, но сама она оказалась ленивой и неспособной создать ребенку счастливое детство. Что же это такое? Крах, полный крах? Она лежала расслабленная, смотрела в окно. А за окном косо летел первый сухой мелкий снежок, и свет был слабый и тусклый, и в этом свете видно было, как верхние мерзлые ветки клена чуть качаются на ветру. Лиза стала ждать Женю. Уже стемнело, а он все не шел. Она посмотрела на часы: нет, еще не поздно было, просто рано темнеет. Детский сад работает до шести, но до семи они еще ждут, хотя и сердятся. Значит, самое долгое — два, ну два с половиной часа. Она выпила чаю и снова ждала. И вдруг услышала, как поворачивается ключ в замке и по коридору затопали Оленькины ножки.

— Что это у нас какая темнота? — сказал Женин голос. — Опять наша мама разоспалась? Эй, Лизок, как ты там?

Он вошел, не раздеваясь зажег свет, улыбнулся ей от двери.

— Я тебя не целую, я холодный. Сейчас раздену Оленьку и — назад, у меня тяжелый больной. Только ты к ней не подходи, она сама посидит. Правда, дочка?

И все, и он уехал. И сердце Лизы впервые сжал ужас. А что, если… Почему ей всегда казалось, что этого не может быть? Он всегда так поздно приходит.

А еще эти звонки. Сколько раз уже Лиза брала трубку, а в трубке кто-то ехидно молчал, а потом тихонечко нажимал на рычаг, и раздавались короткие гудки. Почему она раньше не придавала этому значения? А вдруг у Жени действительно есть другая женщина? Лизу окатил незнакомый, леденящий, липкий страх. Он изменяет ей. Об этом можно было догадаться по тысяче мелочей, которых она прежде не желала замечать. Но теперь они стали ей очевидны, совершенно ясны. Что ей делать? Развестись? Уехать? Куда? К маме? К Ирке?