ПИТИГРИЛЛИ: КОКАИН

Однако, как холодно ногам!

И все-таки, если бы я должен был умереть сейчас, то, пожалуй, был бы доволен. Убить себя – нет. Но сладко умереть – да. Уйти из жизни так же, как выходишь из бани. Какая прекрасиая вещь умереть! Счастливы только трупы, которые уже разлагаются; чем дальше пошло разложение, тем больше счастье. Если же я не должен умереть, то желал бы, по крайней мере, остаться здесь неподвижно, как минерал, без желаний, без инициативы, без сопротивлений; пусть все движется вокруг меня, как хочет и знает; пусть все рушится и не пошевелить ни одним пальцем; поступать так, как когда-то поступали честные женщины, которые старились, дурнели, опускались и не применяли ни пудры, ни белил. Однако, какой странный эффект производит на меня кокаин! Холод в ногах, фейерверк в мозгу, водопад глупостей, сердце работает, как швейная машина, и ясное подчинение идее неподвижности. Мне хотелось бы оставаться в кровати два, три дня, пока не придет лакей и не постучит в дверь; потом пришел бы хозяин; затем поли-ция; я никому не стал бы отвечать, пусть встряхивают меня, уносят вон, как хотят, куда хотят… что за странный эффект производит на меня кокаин, коко, чудодейственный коко!…

Сердце продолжало усиленно биться; и вследствие этого дрожало все тело: вздрагивало, трепетало, подергивалось, как автомобиль, стоящий на месте с заведенным мотором.

Но вот возбуждающее действие зелья начинало ослабевать. Тито стал приходить в себя. И уснул…

Проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Но Тито не заметил этого, потому что в Париже солнце стоит всегда очень высоко: так высоко, что его никогда не видно.

В десять ему надо было быть в редакции. Директор, уставив на него свои усы укротителя, сказал ему: явитесь ко мне.

– Значит, надо явиться ему со свежим лицом.

Стоя перед зеркалом с намыленным лицом, Тито думал:

– Что за скучная вещь эта жизнь! Н как она безполезна! Каждое утро вставать, надевать ботинки, бриться, говорить с посторонними людьми, смотреть на стрелки часов, которые постоянно возвращаются на то место, где они тысячу разь уже были. Есть. Есть куски трупов; есть умершие фрукты; даже хуже – разлагающиеся; срывать такие красивые фрукты для того, чтобы пропускать их через наш организм. Глотать мертвечину, пока сами не станем мертвецами. Создавать, а затем разрушать созданное для того, чтобы на его месте воздвигать нечто новое. Все в жизни условно и не имеет особенной ценности. Кто осмеивал супружество, когда устал наконец от своей свободы и приключений, кончит тем, что будет завидовать тем, которые маются с женой и детьми. Думаю, что великие артистки завидуют тем женам, которые гнут свою спину над стиркой белья и домашней работой, а великие политические деятели, которые «пишут историю», сожалеют

о том, что не стали сельскями учителями или начальниками станции.

«Посредственность лучше всего. Прекрасно себя чувствует какой-нибудь бухгалтер или прокурист, который бреется через день, ездит во втором классе, мечтает о чистилище, довольствуется приданым в пятьдесят тысяч, живет в третьем этаже и носит манжеты с серебряными позолочеными запонками.

«Да будет прославлена посредственность!

«Тогдв зачем же я иду, чтобы получить в редакции место с тайной надеждой выйти в люди? Какое там! В сущности говоря, я ни на что не надеюсь. У меня нет идеалов. Однако у меня слишком жесткий волос, и эта бритва не берет. Довольно. Я и так содрал себе кожу. Надеюсь, директор не будет ни обнимать, ни целовать меня. Я буду только служащим, самым покорным служащим. Я не хочу быть идолом толпы. Толпа любит тех, кто ее забавляет и кто служит ей. Но для того, чтобы развлекать ее, нужно и любить ее. Я же не люблю никого, а тем более толпу, потому что она все равно, что женщины: изменяют тем, кто их любит.

Тито нагнулся над умывальником и освежил лицо. Холодная вода освежила его мысли.

– Что за ужасный пессимизм сидит во мне! Дурак и лгун. Я хочу выйти в люди. И выйду.

Быстро сошел по лестнице и послал «боя», одетого в красное, точно акробат, за такси.

Директор «Текущого момента» был занят фехтованием с театральным критиком. Через три четверти часа он должен был спуститься в кабинет.

Тито Арнауди снял тем временем пальто и положил свою шляпу. Это первый признак того, что человек стал хозяином учреждения.

– Вы новый редактор? – спросил мужчина весь в черном (волосы и костюм), идя ему на-

встречу с протянутой рукой, вся фигура его была из прямых линий, точно он был сделан при помощи линейки и китайской туши. – Менье – секретарь редакции. Не угодно ли?