Саша Окунь - Камов и Каминка

Авторство художника Камова никому не было известно. Люди, случайно наткнувшиеся на его артефакты или специально явившиеся, дабы их увидеть, переживали странный, тревожащий их душу опыт. Ощущение трансцендентности бытия, попытка понять смысл увиденного, уверенность в существовании некоего послания, напряженная работа души меняли людей, делали их немного больше, чем они были до того, как увидели эти загадочные вещи. Да, свою жизнь художник Камов посвятил действительно серьезным, далеким от обычной артпродукции занятиям, но в промежутках между ними у него порой случались приступы острой тоски по будничной, школярской работе с натуры. Его блокнот лихорадочно покрывался быстрыми карандашными зарисовками: дома, деревья, люди, кошки, собаки – все, что попадалось его оголодавшему глазу, все, о чем тосковала сосланная интеллектом в карцер иссохшая душа.

Много лет назад, сколько было ему – пятнадцать, шестнадцать? – ранним июньским утром, часа в три, таща на себе тяжелые этюдники, он, вместе со своим другом Семеном Крупиным, добрался до ничем не примечательного двора на Миргородской улице, неподалеку от Московского вокзала. Солнце светило, как в полдень, но город безмолвствовал, и изредка доносившееся с недалекого Невского проспекта шуршание шин торопящегося такси или печальный вздох паровоза на запасных путях вокзала делали эту сюрреалистическую тишину ощутимой и значимой. Двор, образованный тремя стоящими буквой «П» четырехэтажными, безличной застройки пятидесятых годов домами, выходил на пустырь. Три цвета доминировали в колористической гамме этого незатейливого пейзажа: голубой – неба, серый – асфальта, и нелепый розовый цвет домов. Им робко подыгрывали серебро трех высоких тополей и болезненная сыпь белых маргариток на чахлой зелени двух тщедушных газонов. Распахнутые настежь окна светились позаимствованной у неба сияющей голубизной, а те, кому это не удавалось, пытались слиться с розовыми стенами, выдавая себя нечаянным блеском. Лишенные этой последней, иллюзорной защиты комнаты, в которых запах разогретых сном тел, вчерашних котлет и текущего сливного бачка мешался с клейким ароматом тополей, бесстыдно обнажали свою убогую начинку: древтрестовский шкаф, румынский сервант, вышитый коврик на стене, модерная трехрожковая чешская люстра, старый оранжевый абажур под потолком.

Ребята молча работали, пока где-то около семи утра двор не начал проявлять первые признаки пробуждения и повседневная жизнь не начала теснить сюрреалистический поморок. Слева на втором этаже настырной трелью залился будильник, в другой квартире с полуслова бодро залопотал диктор, напротив, щурясь на небо, высунулся в окно третьего этажа толстый лысый мужик в белой майке. Они сложили этюдники и по просыпающемуся городу пошли к Крупину, жившему неподалеку, на углу улиц Маяковского и Некрасова. И только спустя много лет Камов понял, что в те утренние часы ему была дарована возможность на мгновение заглянуть в Рай, Рай, по которому он с тех пор тосковал и в который пытался вернуться, нанося на бумагу стремительные линии, из которых складывались дома, трубы, деревья, люди…

Путь художника Камова пролегал далеко в стороне от тропинок, по которым блуждал художник Каминка, и нигде с ними не пересекался, поэтому отреагировать на увиденное было ему непросто. В принципе, когда Камов не хотел обижать человека резкой критикой, на которую был большой мастер, он пользовался приемом, найденным им много лет назад, в середине семидесятых, когда Леша Бурундуков, умница, славный парень, но никакой художник (в девяностых он перешел на концепт и сделал в Петербурге замечательную карьеру), позвал несколько коллег на предварительный просмотр своей домашней выставки иллюстраций к «Мастеру и Маргарите». Существуют книги, иллюстраций к которым попросту не следует делать, ибо они обречены на пошлость и дурновкусицу. Поскольку эти два качества и без того определяли суть Лешиного творчества, то выставленная им серия «Мастер и Маргарита» являла собой пример образцового китча. Художники молча разглядывали работы, молчание это становилось все тяжелее, и Леша, поначалу оживленно щебетавший, обескураженно замолк тоже. Художник Камов врать не умел, не любил и не хотел. Меж тем было очевидно, что Бурундуков ждет реакции, и тогда на него снизошло озарение.

– Из всех твоих работ, Леша, мне, пожалуй, ближе всего вот эта…

И художник Камов принялся аргументированно объяснять Бурундукову, почему именно она. А поскольку всегда есть что-то ближе, а что-то дальше, и поскольку качества работ Камов не касался, то говорил он совершенно искренне, а потому убедительно. Бурундуков просиял, а остальные, подхватив счастливый ход, принялись галдеть: