Игорь Сахновский - Свобода по умолчанию (сборник)

Внезапно они смолкли – сразу оба. Она расстилала на полу что-то тёплое, а он, обжигая лбом оконное стекло, пытался если не приглушить, то хотя бы замедлить гулкие межрёберные удары слева. Лора сказала: «Не стой там, тебя продует», – и потушила свет. Сделав четыре долгих шага в темноту, он чуть не наступил на изголовье их общей постели. И когда после нежных неудобств, причиняемых носами и подбородками, коленками и ступнями, они сумели наконец обняться и совпасть так, что, казалось, ближе и точнее не бывает, она раскрыла медленно-медленно ещё одно объятье, горячее и страшное, словно раскрывшаяся рана. Оказалось, он способен быть лодкой, лёгкой, но мощной, которая несётся в тесном русле, раскачивая эту кромешность, где нечаянный крик и свет какой-то сумасшедшей зарницы предвосхищают почти астрономическое содроганье.

Перед тем как они уснули, уже под утро, Лора зачем-то призналась, что ночует с мужчиной впервые в жизни, но Сидельников не сразу понял, что это его она так называет, и даже глуповато переспросил: «С кем?» Ещё она шептала, пряча лицо к нему в ямку возле ключицы, будто некто красивый и сильный одарил собой, осчастливил некую дурную тётку. Тётка сидела с туманным заплаканным лицом на кондукторском месте во втором вагоне самого раннего трамвая, а он, безбилетный, не мог подойти и уплатить ей три копейки за проезд, потому что был совершенно голый, одеяло сбилось к ногам, и занемело плечо, облюбованное спящей Лорой.

Воскресный Сидельников заметно отличался от субботнего. Например, он стал выше сразу на несколько сантиметров – и обнаружил это утром, сбегая по лестнице, когда заглянул мимоходом в прорезь цветочного, то есть почтового, ящика, ещё вчера высоковатого для глаз. (Этот железный связник скоропостижно устарел. События минувшей ночи давали Сидельникову некоторую надежду на пожизненное право дарить Лоре цветы собственноручно.) Столь стремительное сидельниковское возрастание могло быть, с точки зрения физиолога Павлова, следствием распрямления осанки, что, с нашей ненаучной точки зрения, имело причиной, скажем так, внутреннее распрямление. Сам же Сидельников, не мучаясь поиском объяснений, уверенно полагал, что чьё-то великое обещание, всегда носившееся в воздухе, теперь начинает сбываться. Обмана быть не может. У него появилось чувство вхожести, допущенности к потайным, сокровенным покоям, где, собственно, и решается всё самое главное.

Кроме того, он испытывал непобедимую жалость к любому встречному, который как-то умудряется существовать в своих буднях и праздниках, не обладая тем, что есть у него, у Сидельникова. Может быть, хоть кого-то из этих мужиков, стоящих в бесконечной очереди за пивом, перед уходом из дома поцеловали в губы со словами: «Приходи скорей, я буду скучать»? Короче говоря, он искренне жалел каждого мужчину, у которого нет Лоры, и каждую женщину, ничем не похожую на неё.

Через два месяца ежедневных встреч и еженедельных ночей, проведённых якобы у Розы, случилось то, что и должно было случиться. Обеспокоенная Роза однажды вечером позвонила из телефона-автомата невестке, с которой почти не поддерживала отношений, и поинтересовалась, почему Сидельников так давно не кажет носа.

Та заговорила педагогическим голосом: «Вам что, выходных дней мало?», но тут же осеклась – день был субботний, и Сидельников закономерно отсутствовал.

…О том, что ему надо зайти к тёте Вале Шевцовой, мать сказала как бы между прочим, непринуждённо, даже слишком. Тёть Валя просила, чтоб зашёл. Надо зайти.

Снег выпал рано, ещё до ноябрьских праздников. Его спешно убирали с проспекта Ленина, сгребая на обочины, как что-то чуждое предстоящей демонстрации трудящихся. Шевцова жила в пяти минутах беззаботной ходьбы. По пути Сидельников припоминал родительские разговоры о легендарной молодости женщины-инспектора, чуть ли не в одиночку побеждавшей целые банды. Запах кошачьей мочи и темень в подъезде возбудили конспиративные фантазии. Захотелось поднять воротник и сунуть руки в карманы.

Шевцова возникла из-за дверной цепочки во фланелевом халате, с жидкой химической завивкой.

– Раздевайся, проходи в комнату. Я сейчас.

В комнате господствовал оранжевый абажур, нависший над обеденным столом. На трюмо распускались пластмассовые гвоздики. Из соседней комнаты тянулся тяжёлый мужской храп.

– Садись.

Шевцова была уже в милицейском кителе, застёгнутом на все пуговицы, но под ним в рукавах и на груди топорщился малиновый халат. Она села на противоположной стороне стола, кинула взгляд, попавший Сидельникову точно в переносицу, и заявила: