Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Приезд лишенного возможности самостоятельно передвигаться папы из далекого Рима в нашу страну, его обращение к миру на исходе жизненного пути именно отсюда, желание изменить что-то именно здесь — в нашей стране, с завидным постоянством хранящей верность материальным ценностям, — в те дни сознавала лишь я одна.

«…Мое обращение есть молитва. Молитва человека за человека. Я возношу эту молитву единогласно со всеми вами. Молитву за всех людей мира, живых и умерших, призванных быть вместе с нами…»

В свое время, услышав эти слова, произнесенные папой римским на какой-то торжественной церемонии, я испытала чувство благодати и какого-то равновесия, утраченного когда-то очень давно, быть может, в далекие детские годы, и оставившего вместо себя состояние какой-то неуверенности. Это было чувство безмятежного покоя внутри безграничной исполинской молитвы, ощущение себя в единстве со своими детьми и с юными родителями, ушедшими из жизни в молодые годы…

Еще одно потрясение я испытала и несколько ранее, на одной из традиционных церемоний на площади Святого Петра, во время моления, в котором участвовали десятки тысяч людей, когда старый понтифик, внезапно прервал проповедь и, обернувшись к людям, сказал:

— Не бойтесь!

И я поняла, каким-то непостижимым уму образом осознала его высшее восприятие человечества вне религий и наций, уловила недосягаемые высоты его прозрений, где нет различия между живыми и мертвыми.

Историческую значимость визита религиозного деятеля, являющегося столпом Всемирной Епископской курии, в те дни понимали многие. О существовании более возвышенных, таинственных целей предстоящего приезда, не имеющего сколь-нибудь заметной экономической подоплеки и политической заданности, смутно догадывались даже те, кто мало интересовался мировыми проблемами.

Но то, что мимолетная встреча накануне этих наполненных волнениями дней с одним моим коллегой, когда-то витавшим с нами в высотах художественности, а потом неожиданно исчезнувшим из литературных кругов, не являлась простой случайностью, я осознала гораздо позже — лишь после того, как пожилой понтифик, покинув страну, удалился под сень своего далекого храма.

В тот памятный день мы встретились с ним будто совершенно случайно, на продуваемом перекрестке, перед входом во внушительное здание госучреждения, в котором он служил в последние годы. Мы столкнулись, когда он направлялся к ожидавшему его неподалеку черному служебному автомобилю. Увидев меня, он почему-то растерялся и настороженно застыл на месте, словно не решаясь подойти ко мне.

После поступления на государственную службу всякий раз при встрече с нами — бывшими собратьями по перу — он словно испытывал какую-то неловкость, принимая почему-то виноватый вид, но дальше по ходу разговора, подобно спасенному утопающему, постепенно приходил в себя, что я связывала с его внутренним решением, принятым некогда в роковой день, когда он, видимо, уверовал в никчемность Литературы как ремесла, не приносящего пользы человеческой жизни, в силу чего он, казалось, испытывал угрызения совести за прегрешения перед ней и перед нами…

Раньше его подобное отношение к Литературе и ее создателям — перепады настроения, черный юмор и злую иронию я связывала с его усталостью от нелюбимой работы, но с годами ощутила, что это пренебрежение, оправдывавшееся им, постепенно перерастало в мрачную, жгучую ненависть.

В тот день, взирая на мир утомленными глазами из неведомого далека, он с плохо скрываемым скепсисом, слушая мои полные мистики, несвязные речи о неясной причине предстоящего визита папы, словно предотвращая какую-то опасность, с непонятной суетливостью принялся увлеченно «приземлять» меня.

— Когда-то его звали Леликом, — сказал он. — Ведь раньше он актерствовал. Потом пристрастился к Литературе, а в итоге стал папой.

Высказавшись, он пристально взглянул в мои глаза из своей дали, будто хотел уточнить, насколько я опростоволосилась в своей простодушной эйфории. Вообще его отношение к людям из литературных кругов — острое наслаждение от обличения их беспомощности и слабости, злую иронию его вроде бы невинных шуток по их поводу — я почувствовала еще задолго до этой вроде бы случайной встречи, когда он уже перешел на свою нынешнюю работу. Поняла, как он опирается на какие-то искусственные устои, сооруженные в верхах, недоступных скопищу неудачников, способных лишь барахтаться в какой-то там магии художественного слова.