Бенуа Дютертр - Любовник № 1, или Путешествие во Францию

Мечтая в своем рукотворном лесу в самом центре Гавра — в большом холодном и ветреном городе, — я отдавал предпочтение бразильским пьесам Дариуса Мийо, особенно его балету, написанному в 1918 году, после приезда из Рио: «Человек и его желание». Мечтательной, неопределенной, растерянной музыке, которую я слушал под гигантскими деревьями. Среди этой фантастической растительности звучал хор или длинные соло ударных инструментов, угасавшие в тропической сырости. Остальное время я лежал на полу между двух колонок и слушал на фортиссимо пластинки «Лед Зеппелин». Вместо того чтобы разобрать проигрыватель и подключить к нему параллельно несколько колонок, я мысленно представлял себе стереофонический эффект, имитируя проигрыватели высокой точности воспроизведения звука моих товарищей.

Вечером, лежа на подушках среди листвы, я зажигал ароматизированные палочки и, кашляя, вдыхал их дым, веря, что эффект от восточных благовоний похож на эффект от наркотиков. Несколько лет спустя, после мая 1968 года, в этом провинциальном городе искусственный рай еще только маячил на горизонте. Я с наслаждением читал «Гашиш» Теофиля Готье. Положив перед собой лист бумаги, я импровизировал, сочиняя стихи — последовательность рифмованных слов. Я был современным человеком. За окном на крышах небоскребов горели огни. Шел дождь. С моря дул ветер.

В более хмурые дни я устраивался у окна и считал машины, проводя статистические расчеты, чтобы установить точное соотношение между «рено», «пежо» и «фольксвагеном».

Я совершал долгие прогулки на велосипеде по Гавру. Катясь вниз по улицам до центра города, я проезжал старый пивоваренный завод, от которого на весь квартал тянуло хмелем. Грузовики, груженные бочками, отъезжали от этого завода в центре города. Во время школьной экскурсии нам показали чаны, где бродила смесь из ячменя и дрожжей, мы посетили новые цеха, в которых пиво разливалось в бутылки на полностью автоматизированном конвейере. Через несколько лет пивзавод был куплен более крупной фирмой и разрушен в рамках «стратегического объединения».

На велосипеде я ехал вдоль артерий, начерченных архитектором Огюстом Пере сразу после Второй мировой войны. От центрального проспекта веяло монументальной красотой, его неоклассические здания украшали фигурные фронтоны. Высокая колокольня церкви Сен-Жозеф, словцо призрак небоскреба, возвышалась над городом, восставшим из руин. Катя на велосипеде против ветра по бульварам, я пересекал площадь мэрии с фонтанами и огромной квадратной башней. На западе красная бетонная линия застройки образовывала триумфальную перспективу до самого пляжа. Архитектура гармонировала с морем и с небом. Проехав подвесной мост, я ехал вдоль портового бассейна Рой, а затем попадал в порт.

На старых пристанях наблюдалась некоторая активность. К ним причаливали грузовые суда. Над ангарами, словно шеи металлических жирафов, возвышались подъемные краны. Большие поверхности воды разделяли недоступные области: там огромные, как соборы, силосные башни, здесь гектары доков, заполненных хлопком. Мой велосипед ехал вдоль железнодорожных путей. У водоемов встречались люди: рыбаки с удочками, сидевшие на табуретах, группы докеров под кранами, разгружавшие мешки с кофе. Я остановился, любуясь старыми швартовыми канатами, покрытыми водорослями и ракушками, валявшимися на земле, как огромные тропические змеи. Около теплоцентрали возвышались горы аргентинского угля, который отправлялся отсюда по конвейеру. Из трехсотметровых труб валил серный дым.

За теплоцентралью начинался мой любимый ландшафт. За портом тянулись луга устья реки, превратившиеся в торф: огромная индустриальная зона с нефтеперерабатывающими заводами, с нефтехимическими установками, с автомобильными фирмами, с фабриками пластмассы, титана и другого сырья для мирового производства занимавшая плодородные почвы. Заводы напоминали лаборатории, предназначенные для психически больных. Разноцветные трубы, опутывающие сами себя, как кишки, ведут в дистиллятор, а оттуда к трубам, выбрасывающим жирное пламя и черный дым. Не думая об экологии, я восхищался их дикой красотой, мечтая о том времени, когда Гавр поглотит деревни и необъятно вырастет, как мегаполис Жюль Верна.

Я продолжил свой путь и проехал мимо доков до семафора, установленного у въезда в порт. Оставив велосипед у Музея изобразительных искусств, я пошел бродить по залам, выходящим на море, наполненным серым дымом. Смотрители, пожилые инвалиды войны, скучали в этом пустом здании. Чтобы скрасить себе остаток дня, они, как ожившие мертвецы из фильма ужасов, направлялись ко мне. Группа одноруких издали следила за мной. Чтобы заставить их нервничать, я исчезал за птицей Брака, затем вновь появлялся в десяти метрах от нее перед цветущим утесом Моне. Когда им казалось, что они догнали меня, я махал им рукой с балкона на втором этаже. Они поднимались на лифте, но я спускался по лестнице к маленькой красной скрипке Рауля Дюфи. И так далее. Инвалиды войны с лицевыми ранениями в изнеможении доходили до залов современной живописи, где я ждал их около коровы Жана Дюбюффе.