Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Старик Антон кончил рассказывать и уставился на свои тощие руки, словно на них остался какой-нибудь след той далекой поры. В чуме стало гнетуще тихо, и тишину эту нарушил сам дед Антон. Он повторил, что родительское слово всегда было свято, и дети повиновались ему даже против своей воли. А я, потрясенный исповедью старого Антона, думал о великом самопожертвовании его родителей, о высокой их человечности — двое простых людей, никогда никаким наукам не обучались, можно сказать, совсем первобытные люди — откуда эта высота.

Мы тогда долго сидели в чуме у матушки Марии. Дед Антон успел прикорнуть, а когда проснулся, опять подзакусил и снова уснул. Когда мы с Янгитой ушли, на небе сияло солнце — стояли белые ночи. В чуме у нас было жарко натоплено, пол был весь устлан свежим еловым лапником, а на нем, точно снежные пятна, белели две оленьи шкуры — наше брачное ложе. Я догадался, что это Янгита потрудилась, пока мы пировали в материнском чуме, ведь она несколько раз куда-то отлучалась. Я спросил, почему не пришел сын брата Афанасия, отчима Янгиты. «Сам все поймешь, — ответила она, — когда отдохнем и сходим его навестить». Когда мы проснулись, опять светило солнце. Янгита собрала гостинцев, но решительно воспротивилась, когда я попытался сунуть в карман бутылку спирта. Чум родичей Афанасия стоял на отшибе, в полукилометре от остальных, на южном склоне, где снег почти растаял и только в чаще белел грязными клочками. Место выбрано с умом. Однако в чуме не было ни души. Послышалось позвякивание ведра. Мы выглянули и увидели такое зрелище: в гору поднимался человек в черных очках, с палкой. Он нес ведро воды. Длинная палка требовалась ему не для того, чтобы опираться — он нащупывал дорогу. Он суетливо тыкал ею перед собой, затем ставил ногу, нащупывая подошвой дорогу, и только после этого делал небольшой шажок. Человек был слеп. Мы с Янгитой поспешили ему навстречу, я взял ведро а он сказал, что давно нас ждет. Виктор пожал мне руку и одобрительно сказал Янгите: «Муж у тебя не белоручка». Потом мы вернулись в чум, Янгита стала там убирать, так как в чуме у родича явно недоставало женской руки. Виктор пытался протестовать, но вскоре сдался и лишь попросил, чтобы все вещи были водворены на прежнее место, не то потом ему ничего не найти. Обычно я, встречаясь с увечным или просто слабым человеком, чувствую себя неловко, будто в чем-то перед ним виноват. Примерно так же было и в тот раз, но Виктор сразу снял эту неловкость, первым заведя разговор о своей слепоте. Он сам виноват. Все от водки, от нее, проклятой. Вернее — от одеколона. Водка и спирт не всегда бывали в фактории, где он работал; как зима перевалит за половину, только одеколон и духи. Этого добра на весь год хватало. Он и потреблял одеколон, так как без спиртного вовсе жить не мог, ни дня. Был он женат, работал в хозяйстве счетоводом. Хорошо хоть детей не было, потому что первым делом его уволили с работы, а потом и жена бросила. Прошлой весной от него почти все отвернулись… Как только на реке появляется первый теплоход, все жители фактории кидаются в буфет и выкупают все горячительное. Он же давно пропил все деньги. Он знал и то, что каждый год на судне прибывают и спекулянты, которые везут с собой ящики водки, но не продают ее, а обменивают на пушнину. Власть не погладит по головке ни продающего, ни покупающего. Поэтому такие сделки совершаются всегда втихомолку и как можно быстрее — из-под полы. Так Виктор за десять бутылок водочки всучил спекулянту вместо соболя ондатру. А напившись, сам же в фактории и разболтал. Вот все и отвернулись от него, потому что эвенки такого не прощают. И остался Виктор один-одинешенек. А потом зрение стало портиться: он все тер да тер глаза, будто со сна, но чем дальше, тем хуже видел — словно туманом стало заволакивать сначала дальние предметы, потом даже то, что прямо под носом, а под конец все словно в белом молоке утонуло. Думал покончить с собой, может, так бы и сделал, да младший брат Валентин отговорил и взял с собой в тайгу, к оленям. Дядя Афанасий принял в бригаду — хозяйкой чума. Женская, конечно, работа, да больше ни на какую Виктор теперь не годится. Валентин взял с него слово, что больше никогда не выпьет ни капли, и сам обещался в рот не брать, чтобы брату легче было держать слово. И чум свой они поставили поодаль от остальных, чтобы меньше искушения было, и потом, он не желает ничьей помощи — за свои слабости люди расплачиваются сами. Все это слепой Виктор рассказал сам, хотя я его не спрашивал. Он словно хотел с первого дня нашего знакомства подчеркнуть: утешать его не надо, жалеть и навязывать свою помощь тоже не следует. Дайте ему, как собаке, зализать свои раны. Теперь мне стало ясно, почему вчера в чуме у матушки Марии не было обоих братьев-отшельников. На прощанье Виктор сказал: будь проклят тот день, когда на эвенкийскую землю явилась водка. Что верно, то верно. Я увидел жертву благ, созданных цивилизацией. Было над чем задуматься. Мне было совестно, что и я, точно деляга-купец, приволок сюда столько спиртного, но Янгита утешала меня и уверяла, что иначе поступить мы не могли, никто бы этого не понял и не простил, нас бы попросту осудили и сочли скупердяями. «Да, да, именно так они думали бы о нас, приедь мы сюда с пустыми руками. И неважно, сколько да каких понавезли бы мы гостинцев, пусть самых дорогих, но если среди них не будет бутылки — тебя сочтут скупцом. А скупым быть почти так же позорно, как и вором. Эвенки — они как дети». Я впоследствии убеждался в этом сотни раз. Точно так же, как в том, что спиртное — кара божья для них. И не только для них. Для всех северных народностей это — бич, страшный, гибельный «дар» цивилизации.