Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

А Винцас сегодня правда был странный. И эта лопата… Зачем ему понадобилась лопата? А может, на самом деле хотел выкопать яму для засады на кабанов? Ведь сам сказал, что это его лопата. Если бы думал что-нибудь плохое — не признался бы. Мог бы сказать, что знать не знает никакой лопаты. И никто ничего не узнал бы, потому что лесники и рабочие — все получают из лесничества такие же лопаты, похожие как две капли воды… И все-таки… Нет, не надо думать об этом, не надо поддаваться таким мыслям, потому что они могут увести бог знает куда… А Шиповник, конечно, не шутит. Кто я ему? Чего я стою в их глазах? Вроде комара, как говорит Мария, притиснул пальцем — и нет человека… Месяц назад от таких угроз покой бы потеряла, услышав эти слова, не знала бы, что делать, за что хвататься. Неделю назад еще было кого ждать и на что надеяться. А кого мне теперь ждать и на что надеяться, когда все похоронено на деревенском кладбище? Пусть делают, что хотят… Кончится невыносимая мука… И никто никогда не узнает, чьего ребенка носила. Все унесу в могилу, как и Стасялис унес свою тайну. И никому от этого хуже не будет… Говорит, уезжай отсюда. А куда я могу уехать? Кто меня ждет, да еще с животом? Тетя даже на порог такую не пустит. А все могло совсем иначе обернуться, если б в ту последнюю ночь он поговорил со мной.

Почистила одну, другую картофелину, долго смотрела на них, потом отложила нож и кинула очищенные в помойное ведро. Вместе с очистками: неужели будешь варить две картофелины? Смешно и грустно класть в кастрюлю две картофелины.

Надо Розалию подоить. Хочешь или не хочешь идти туда, но что надо, то надо. Никто за тебя не подоит. И на пастбище вывести надо. А Шиповник, конечно, не шутит. Только не понимает, дурак, что иной о смерти не со страхом, а с облегчением думает. Не умереть, а жить страшно, вот что… Нет больше ни сил, ни желания, вот что. А он смертью пугает!

«Хоть плачь, но к Розалии идти надо», — со злостью думает она.

Ночь была теплая, и только перед рассветом чуть посвежело, выпала небольшая роса, и над Версме поплыли дымчатые ленты тумана. С первыми лучами солнца день словно проснулся от ночной дремы, повеяло ветерком — будто вздохнул, зашелестел в кроне плакучей березы, зашумел в вершинах лущи, торопя на работу птиц. Из-под крыши срываются ласточки, но далеко не улетают, молниями мелькают вокруг дома, снуют вокруг ульев, где с летков так и сыплются пчелы, пулями свистя во все стороны.

«Святая птаха, а что делает», — подумал он, увидев, как ласточки ловят в воздухе пчел, но в тот же миг забыл о них. Не это тревожит его сегодня, не это.

Надев калоши, шаркает по тропинке к Версме, где, привязанная на лугу, ходит, покачивая головой, Гнедая, иногда всхрапывая и бросая взгляд в сторону усадьбы: не забыли обо мне? Увидев подходящего хозяина, кобылка останавливается, поднимает голову и смотрит на него, изредка хлопая хвостом по спине, словно ласкаясь, как собака. Он вытаскивает из земли железный колышек и ведет лошадь к ручью. Гнедая протягивает шею к воде, но не торопится, кажется, смотрит и не может наглядеться на свое отражение. Затем, несколько раз всхрапнув, дунув расширенными ноздрями, словно боясь обжечься, погружает морду в речку, цедит воду сквозь зубы, даже слышно, как булькает она в ее животе.

Шиповник слов на ветер не бросает. Об этом знают все. И не только в деревне Паверсме. Не один уже, пренебрегший его предупреждением, отправился на тот свет… А она не понимает этого. Ведь яснее и сказать нельзя: или — или… И конечно, они свое возьмут. Не с такими строптивыми справлялись. Дюжих мужиков убивали, хотя у тех и оружие было, и дома они не ночевали — все равно подкарауливали и убивали, а перед этим еще глумились и пытали. А что для них значит такую былинку сорвать? Раз плюнуть. Только она, бедняжка, кажется, не понимает этого. Может, надеется, что власти защитят? К каждому охрану не поставишь. Только большие начальники с охраной ездят. Да и то лишь днем поспешно проезжают по деревням, а на ночь не остаются, назад в город торопятся, только бы подальше от этих забытых богом лесов и болот… И как ее образумить? Кого послушается, если слова самого Шиповника мимо ушей пропустила? Была бы твоя воля, человек, сразу бы в цепи заковал и силой увез подальше от этого ада… Никто тебе такой воли не давал и не даст. И не надо. Волю человек сам себе добывает и никого не спрашивает — можно или нельзя. Так испокон веку было, так мы нашли, так и оставим. А что уж говорить об этом времени…