Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Они гуськом направились прямо через лес к Маргакальнису. Впереди Жильвинас, которому в этих лесах известна каждая колея, каждая звериная тропа. За ним — Крот, а ему в спину смотрел Стасис и слышал, как они толковали об этом хлеве Пятрониса. Крот утверждал, что так и надо этому живодеру Пятронису… До войны ему пришлось год батрачить в этом хозяйстве. Мог бы — из дерьма сок выжимал бы… Таким был. Правда, жратвы давал досыта, но и требовал за каждый кусок. Об отдыхе и не мечтай, от зари до зари в упряжке, как ломовая лошадь…

— Говорят, Пятронис в Америку сбежал, — доносится голос Жильвинаса, а Крот продолжает:

— Унес шкуру… Вместе с немцами сбежал. В американских банках у него были деньжата. Живет да поплевывает, а мы тут кровь проливаем. Когда кончится все, он мигом с американцами заявится и опять начнет барствовать, как барствовал… Так что не жалко этого хлева… Пусть сам за свой хлев повоюет…

Стасис слушал обрывки этого разговора, и в его памяти возникла картина детских лет: возвышающаяся на дворе хутора Пятрониса крыша огромного погреба с широкими дверями; стоящая у двери пароконная телега, груженная мешками с картошкой; коренастый человек с короткими руками (это был Крот) хватает мешок в охапку и, словно подушку, снимает с телеги, забрасывает себе на плечи и скрывается в дверях погреба; потом, лет через пять или шесть, в знойный июньский день полицаи согнали в подвал еврейских детей… Бросали словно мешки с картошкой, считая: один, три… десять… Казалось, что хозяин пересчитывает пригнанных с пастбища и закрываемых в загоне ягнят… Проплывали перед глазами картины далеких лет, а сам он думал, какие пути привели Крота в отряд Шиповника… На самом деле неисповедимы пути господни. А Костасу Жаренасу пусть они поцелуют… Увидят его, как собственные уши. Слава богу, вовремя предупредил, чтоб Костас берегся, чтоб не позволял жене ночевать дома и сам не ночевал… «Пусть локти со злости грызут», — думал он, не отставая от Крота и слыша, как за спиной тяжело дышит Клевер, как ухают его шаги, словно не человек идет, а какое-то слоноподобное создание. Видать, приставили меня стеречь. Еще не доверяют… И в тот раз, и теперь Клевер — ни на шаг в сторону, все рядом держится, словно привязан невидимой веревкой. И когда это кончится? Если и дальше так — плохо дело. Немногое сделаешь с таким ангелом-хранителем… И почему здесь оказался Пятрас Лауцюс? Правда, от армии он как-то иначе отвертелся, не убегал в лес: получив повестку военкомата, с чьей-то помощью бумажками запасся, оказался негодным к службе, хотя никогда не жаловался на здоровье, скорее наоборот — при каждом случае старался похвастаться, сколько у него силушки, как сам говорил… И жестокий был. Птенцов из гнезда вынимал и мучил… А потом хоронил, распевая церковные псалмы. И крестик на могилу устанавливал… Костас хотя и послабее, но частенько его поколачивал. Верткий был. И всякие приемы знал…

А этого все увальнем звали, хотя и боялись, потому что угодивший в его лапы вырывался только порядком помятым… Неужели и он так: днем дома, ночью в лесу? Так вернее. И перед соседями, и перед властями…

Остановились они перед выходом из леса, как и тогда. Шиповник еще раз шепотом повторил, кому куда идти, где укрыться, где собираться потом, когда все будет кончено. И его шепот, и звенящая тишина дремлющей пущи вызывали у мужчин дрожь, их дыхание стало прерывистым, словно с похмелья, а Стасис улыбался про себя: поцелуете замок и вернетесь с поджатыми хвостами, как те псы после неудавшейся свадьбы. Ему даже весело стало, когда он вообразил, как вытянутся их лица.

А потом они стояли, вслушиваясь, но от деревушки не долетало ни малейшего звука.

— Пора, — сказал Шиповник.

И снова Стасис шел первым, снова, как и в ту ночь, осторожно перешагнул через обвешанную банками проволоку забора, снова крался, съежившись, через заброшенную залежь, снова оставил в кусте сирени Шиповника… Все повторялось, но что-то было и не так, как в ту ночь, только он не мог понять, что именно. Это длилось недолго, пока он крался через залежь, но ему показалось, что возникшая тревога невыразимо затянулась и никогда не кончится, как и эта полоска заброшенной земли. И чем ближе к дому, тем большее беспокойство охватывало его, но он все еще не понимал, откуда и почему возникла эта тревога, что случилось. Еще шаг — и случится что-то непоправимое, словно наступишь на мину или свалишься в пропасть. Его колотила дрожь. И вдруг понял: от избы Жаренаса доносился запах дыма. В темноте он не видел дыма, даже трубы не рассмотрел, но нюхом уловил такой близкий, настолько хорошо знакомый запах, что даже ноги подкосились.