Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Когда весь наш груз был сложен горкой, когда пилоты забрались в вертолет, Юлюс крикнул мне:

— Ложись на вещи! — И, словно показывая, как это делается, пал, широко разметав руки. Я сделал то же. Винт вертолета поднял такой ветер, что в самом деле мог бы разметать все наше добро. Казалось, этот свистящий, завывающий ураган и тебя самого подхватит, кок щепку, да и швырнет куда попало. Глаза резало песком, острые камешки секли по лицу, и я поглубже зарылся головой в наши пожитки, а когда минуту спустя поднял голову, вертолет уже удалялся, похожий на безобидную большую стрекозу. Вдруг Юлюс вскочил на ноги и бросился за вертолетом, и хотя путь ему преградила река, он не мешкая кинулся в воду. У меня промелькнула мысль: уж не помешался ли он? Даже в жар бросило. Но в тот же миг я увидел плывущий по реке узел. Это были наши спальные мешки. Течение уже подхватило их и увлекало дальше, а Юлюс, разбрызгивая воду, спотыкаясь о скользкие камни, кое-как догонял их. Обе собаки с лаем неслись за ним. Хорошо бы мы выглядели, черт побери, без спальных мешков. К счастью, все закончилось благополучно. Юлюс выудил узел и доволок его до остальной поклажи. Узел намок и отяжелел. Юлюс развернул содержимое узла и разложил на солнышке. Вертолет давно скрылся за высокой горой, а шум мотора по-прежнему стоял у меня в ушах. Лишь немного погодя я сообразил, что это гул комарья, которое тучей вилось над головой. Флаконы с «Тайгой» находились в кармане рюкзака. И первое, что я сделал в этом дремучем краю, это извлек жидкость и опрыскал шею, руки, лицо, голову. То же произвел над Юлюсом. Теперь он стал похож на святого: над головой светился нимб, а вокруг светлого обруча теснилось черное облако комаров, удерживаемое на расстоянии испарениями «Тайги». Ни при ходьбе, ни при наклонах нимб не исчезал. Очевидно, и я выглядел таким же святым, ибо комары не садились мне больше на лицо, лишь наигрывали на органчиках свой нескончаемый, немолкнущий псалом.

Зимовье стояло на обрыве, рукой подать. Мы и отправились перво-наперво к нему. И хотя Юлюс не проронил ни слова, я видел, какое волнение охватило его. Густой румянец пробился сквозь загорелую кожу лица. И шаг стал стремительным. Но попасть в домик оказалось делом непростым: видимо, ледоход в нынешнем году был высоким, и край обрыва точно ножом срезало. Из черной земли местами торчали концы оборванных корней, но дотянуться до них было невозможно, и нам пришлось искать другую дорогу.

Мы обогнули обрыв и нашли более пологое место. Собаки, угадывая наши намерения, бежали впереди, указывая путь. Они-то здесь знают все тропки, лазы, тайники. То ли в их памяти пробудился отзвук прошлогодней охоты, то ли они своим собачьим чутьем уловили волнение хозяина. Они из шкуры готовы были выскочить.

Дверь зимовья была подперта колом. Юлюс убрал его, и мы вошли в дом, а собаки остались снаружи. Меня охватило такое чувство, словно я угодил в старый заброшенный колодец с подгнившим срубом. Под ногами хлюпала вода, со всех сторон разило тленом, каким-то стойким, захватывающим дух запахом плесени. Сквозь крохотное оконце пробивалась хилая полоска света, почти ничего нельзя было разглядеть, и я пнул ногой дверь. Она открылась с жалобным скрипом, будто нехотя, будто не желая показывать людям убогость зимовья. Бревна, из которых были сложены стены, оказались покрытыми плотным налетом, вполне возможно, то был какой-то грибок. Металлическая печурка в углу выглядела покрашенной рыжей краской — настолько разъела ее ржа, а местами прогрызла до кружевного вида. Юлюс пошлепал туда, где находились лежанки, сгреб в охапку все, что там было. Затем, снова сгорбившись, чтобы не задеть макушкой низкий потолок, вынес за дверь прошлогоднюю постель. Следом за ним выбрался из домика и я. Вокруг зимовья торчало множество пней. Видимо, когда-то деревья были спилены Юлюсом, из них и срублено зимовье, а пни нарочно оставлены высокими: и столом служат, и посидеть можно, и положить что-нибудь. Удобно. Чуть поодаль, на тонкой жерди, перекинутой между двумя лиственницами, болталась лосиная шкура, но от нее мало что осталось: целые участки были выгрызены, выскоблены, словно выбриты, на земле валялись клочья темно-бурой шерсти.

— Росомаха постаралась, — сердито буркнул Юлюс, и я вспомнил рассказы об этом хитром и злобном сибирском звере. — Так мне, дураку, и надо. Оставил, чтобы отвиселась. Думал, просохнет, ну и высмердится… Вот так проветрилась, черт ее бери.

Поругивая таким образом себя самого, он развесил для просушки то, что вынес из домика: большую шкуру лося и темно-синее стеганое одеяло. Все было пропитано сыростью, хоть выжимай. Собаки подошли к лосиной шкуре и, осторожно поводя мордами, поджав хвосты, брезгливо обнюхали ее, точно падаль.