Александр Балашов - Пророчество Асклетариона

— Что, мой император? — не понял Стефан. — Что поставить в качестве мишени?

— Ну, не твою толстую задницу, в которую просто невозможно не засадить стрелу! Ха-ха… Подставишь ладонь с растопыренными пальцами. А я всажу четыре стрелы между ними. Идет?

Управляющий Домициллы переминался с ноги на ногу. Он не ожидал такого упражнения в стрельбе из лука. Даже такой меткий стрелок, как Домициан, мог запросто промахнуться и убить Стефана.

— Парфений! — позвал своего спальника-громилу цезарь. — Отведи Стефана вон к тому дереву! И помоги растопырить ему окаменевшие от страха пальцы… Ха-ха-ха… Он, как я вижу, только среди продажных девок может геройствовать. Жаль, что старшая весталка Корнелия не назвала твоё имя среди своих любовников, с кем прелюбодействовала прямо в храме рода Флавиев и, разумеется, была наказана по древнему обычаю предков. [20] (Прим. автора). Весталки должны были быть девственницами. Если весталка нарушала обет целомудрия, то её нельзя было наказать смертной казнью. Домициан применял «древний обычай предков», который состоял в том, что преступницу заживо погребали в подземелье с ничтожным запасом пищи; таким образом, номинально Домициан это не считал смертной казнью. А то бы засекли и тебя розгами, вольноотпущенник Стефан, как и твоих «молочных братьев»… Ха-ха.

Цезарь сегодня был в ударе. Стефан знал: веселость императора оборачивалась жуткой жестокостью для его подданных. Но послушно шел к лиственнице вслед за гигантом Парфением. Спальник поманил пальцем вольноотпущенника поближе, припечатав его руку к могучему стволу. Стефан сам растопырил пальцы как можно шире, не веря, что с такого расстояния можно послать все четыре стрелы точно между ними.

— Готово? — задумчиво поглаживая тугой лук, спросил цезарь.

— Готово! — прокричал Парфений, поправляя на дереве левую руку управляющего с растопыренными пальцами. Спальник отбежал подальше от мишени.

— Теперь проси меня, умоляй своего государя, чтобы я сохранил тебе жизнь! — засмеялся Домициан. — Я так люблю, когда меня умоляет мой любимый народ. Я просто таю… Я прямо-таки исхожу любовной влагой! Что там Юлия с её постельными играми!.. Полрима за то, чтобы вновь написать эти волшебные слова: « Государь наш и бог повелевает…». [21] Так Домициан начал однажды правительственное письмо от имени прокураторов Рима: «Государь наш и бог повелевает…». Такой же преданности я жду и от своего народа. Я не могу устоять, чтобы не исполнить любую просьбу любого подданного, если он подобающим образом меня попросит… Все помнят, как я помиловал заговорщика Юлия Кальвастера [22] (Прим. автора) Тацит упоминает, что Домициан действительно помиловал двух видных заговорщиков, не назвавших имена своих сообщников — трибуна сенаторского звания Юлия Кальвастера и одного центуриона: стараясь доказать свою невиновность, они притворились порочными развратниками, презираемыми за это и войском и полководцем. . За правду. Превыше всего я ценю правду!

Стефан молчал.

— Ну же! Всего каких-то три-четыре жалких слова или жизнь? Ну, пожалобнее, пожалуйста… Пусть в страхе вздымается твоя грудь. Это прибавляет искренности, Стефан! И погромче шепчи, во весь голос. Глас народа — глас богов!.. Что? О чем ты меня умоляешь? А? Я не слышу.

Побелевшие губы Стефана беззвучно шевелились, но слова не вылетали из них, а вместе с обильной слюной страха падали на траву под ноги вольноотпущеннику.

Домициан выпустил три стрелы. Они точно впились в ствол дерева между пальцами управляющего.

— Я не слышу твоей просьбы! — прокричал Домициан, целясь в сердце непокорного вольноотпущенника. — Проси меня! Проси и я исполню!

Стефан молчал, глядя, как цезарь натягивает лук уже уставшей от стрельбы рукой.

Домициан задержал дыхание, унял дрожь и выпустил четвертую стрелу. Она впилась в мякоть между указательным и большим пальцами. Стефан вскрикнул от боли, выдергивая стрелу из пригвожденной к стволу ладони.

— Судьба… отбрасывая сломавшийся лук, сказал он. — Переусердствовал…

Кровь управляющего обагрила ствол старой лиственницы.

«Чужая кровь всегда заводит охотника», — подумал император и направился к раненому.

— Вот, возьми мой шарф, герой, — подошел, смеясь, цезарь. — Ты — жив. Значит, на что-то еще нужен богам. И судьбе тоже… На, останови кровь, шарф можешь взять себе, как память об удачной для тебя охоте… И помни о моей доброте.