Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана

Спустя некоторое время мужчины распрощались с Боем и его домочадцами. Женщины прибрались, уложили детей в постель и тоже ушли – в общей комнате остались только Бой с Рутом. Рут достал плоскую фляжку – работа сестры, а Бой сидел и разглядывал портсигар Рута с его инициалами, выгравированными в уголке. Рут выплеснул полфляги виски себе в стакан из-под пива, а остальную половину – в опорожненный пивной стакан Боя. Бой приложился к виски. Рут пить не стал. Он провел ногтем правого большого пальца по передним зубам. И сказал:

– Думаешь, я здесь один от Розиной родни потому, что остальные погнушались приехать на ее похороны. Потому что Роза, в их разумении, вышла за человека ниже себя по положению.

Бой посмотрел на Рута и сказал:

– Нет.

– Но ведь ты же и впрямь мог так подумать, – не унимался Рут.

– Нет, – отвечал Бой. – Не мог. Путь сюда из Ричмонда не близкий, а у них работа, семья. Понятное дело.

– Могли бы и приехать, – сказал Рут, – если б захотели. Но они гордые. Сам знаешь, Бой. Не мне тебе рассказывать. Ты же понимаешь.

Бой посмотрел на Рута и увидел, что тот так и не притронулся к своему стакану с виски. Увидел, что Рут глядит на него, а не на пивной стакан или пол, и смекнул, что может без обиняков высказать все, что думает. Говорил Бой без всякой злости, без малейшей горечи. С какой-то глубокой печалью говорил он о том, как, по его мнению, несправедливо, что Розы больше нет. Бой говорил не спеша.

– А что ты имел в виду, когда сказал, будто я что-то там понимаю? Ничегошеньки я не понимаю. Все считают меня дерьмом. Что ж, правда ваша. Я дерьмо. Зимой я ставлю капканы, летом вкалываю на молотилке, а в промежутках браконьерствую потихоньку, чтобы прокормить семью. Ничем не горжусь и ничего не стыжусь.

Рут заметил, как неловко себя чувствует Бой в своем стареньком дешевом темно-синем костюме, сшитом по довоенной [17]моде, с широкой траурной лентой на правом рукаве; заметил его большие, плотно сжатые пальцы, крутившие пивной стакан, и тонкие черные волосы, разделенные посередине пробором.

– Все ты понимаешь, – настаивал на своем Рут, – и считаешь нас снобами.

– Что ж, это я понимаю, – согласился Бой. – Одни бывают злюками, другие лентяями, а третьи снобами. Такие вот дела.

– Может, так, – сказал Рут, – а может, нет. – Он притих в мягком кресле с выбившимся из дырявых подлокотников конским волосом, а потом, подавшись вперед, вдруг спросил: – Послушай, разве Роза тебе ничего не рассказывала про нас? Про нашу родню?

– Ну да. С утра до ночи. Только и талдычила, чем вы там занимаетесь и какие вы все умницы.

– Неужели она ничего не рассказывала про старика Куэйда?

– Вроде нет. Все больше о старухе Куэйд говорила. А о нем ни словом не обмолвилась, точно.

– Он был из каторжников.

– Кто?

– Нед Куэйд. Розин дед.

– Madonna santa!

Вижу, Бой глубоко потрясен и в то же время будто не очень. Как и я, что неудивительно. Никто никогда не рассказывал мне ничего подобного, и все же я, как и Бой, чувствую, что знал это всегда, хотя ни о чем не подозревал, не думал, но всегда знал, что над их семьей висит тень столь тяжкого бесчестия.

У Боя зашевелились губы, но тут же застыли. Потом Бой стал что-то бормотать, а глубокие морщины на его лице то опускались, то подымались, как если бы он производил в уме арифметические подсчеты, собирая воедино множество разных вещей, которые прежде были для него лишь отдельными частями одного большого уравнения. Смекнув, что не сказал в ответ ничего вразумительного, Бой малость стушевался и решил обратить свое замешательство в шутку. Он поднял стакан и проговорил:

– Слава богу, ты плеснул мне виски.

Он натужно улыбнулся, пригубил, а затем уже более решительно опорожнил стакан одним глотком – в мгновение ока. Потом он обратился к прерванным раздумьям, прибавил к ним чудные уловки, замешенные на самолюбии, странной гордыне и черном позоре, тяготевшими над его женой, добавил собственное отчаяние – и пришел к ответу, который дал Рут. Он проверил и перепроверил доказательство в уме – в сумме выходила его собственная правда, иного ответа не было. Все это время Рут не сводил с него глаз. Наконец, лицо Боя перестало дергаться, поднялось вверх и снова воззрилось на Рута.

– Какого черта?.. – начал было Бой, но осекся, потому что он знал, какого именно черта, знал, как, должно быть, невыносимо было для нее беспрерывно врать себе и другим и, хуже всего, оглядываться назад, смотреть на безмолвную, не могущую быть названной тень и все же называть ее по имени, упоминать это имя в разговорах с людьми. – Какого же черта?.. – повторил Бой, но голос снова подвел его, потому что он и сам все знал, еще до того, как ему рассказал об этом Рут.