Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана

Но сейчас он чувствует, как дерево, за которое зацепилась веревка, слегка прогибается под их двойным весом. И понимает: Дерек висит только на страховочной обвязке.

– Хватайся за мою шею! – велит Дереку Таракан.

Как только Дерек начинает шевелиться, его тело срывается вниз. Руки его мгновенно обхватывают Таракана за шею, а ноги сплетаются вокруг талии. Таракан чувствует, что его шея вот-вот переломится. Таракан хватает Дерека мертвой хваткой. Ему тяжело – ох как тяжело! – удерживать на себе эту тушу, но, если он не сдюжит, толстяк рухнет вниз и расшибется насмерть. Так, сцепившись в причудливо неуклюжих объятиях, они и висят в воздухе над водопадом, слегка покачиваясь и ударяясь о скалу.

Метроном, сложенный из двух человеческих тел, отсчитывает время мерными ударами о камень.

– За что мне такое? – вопрошает Дерек. – Я всего лишь турист.

Вслед за тем, без всякой причины Дерек вдруг начинает бесноваться. Он изо всех сил тянет Таракана за шею, пытаясь взобраться на него как по лестнице.

– Нет! – кричит Таракан.

Но порывистые движения Дерека приводят к тому, что оба они теряют равновесие, и их сплетенные тела сваливаются из вертикального положения в горизонтальное. Когда они опрокидываются, Таракан чувствует, что выскальзывает из своей обвязки. Инстинктивно он вскидывает руки, силясь ухватиться за веревку, чтобы они оба не рухнули вниз. И тут, бог знает почему, в порыве безрассудства, в тот самый миг, когда Таракан отпускает Дерека, Дерек, чувствуя, что его бросили на произвол судьбы, в свою очередь, отпускает Таракана. Он широко раскидывает руки, точно распятый, отрывается от Таракана, заваливается назад, выскальзывает из своей обвязки – и срывается вниз.

В свободном падении. С десятиметровой высоты. Когда тело Дерека шлепается спиной на валун с округлой верхушкой, звук удара не слышен: его заглушает шум водопада. Таракан смотрит на тело Дерека так, будто это панцирь насекомого или бесформенный ком земли, постепенно сползающий с валуна в бурный поток – сначала медленно, а потом все быстрее – и не оставляющий после себя ни единого следа в пенном водовороте. Таракан удивляется, что почти ничего не чувствует в эту самую минуту, и не думает, как проживет остаток жизни с этим чувством: в эту самую минуту он счастлив, что ничего не чувствует.

Давайте сразу уточним. Сейчас. Здесь и сейчас. У меня нет ни малейшего желания быть здесь. И тонуть. Вы можете подумать, будто я смирился с судьбой, – что ж, верно, возможно, так оно и есть, но дело не в этом. Даже если я смиряюсь с тем, что тону, это вовсе не значит, что я хочу утонуть. Или что я не борюсь за жизнь. Я не из тех, кто легко пасует перед вызовами судьбы, хотя это никогда не приносило мне счастья, учитывая то, что я никогда не управлял своей жизнью, и жизнь, хотя я всячески сопротивлялся, всегда била меня и бросала туда-сюда, пока в конце концов я не оказался в моем теперешнем положении. В прямом смысле слова на дне.

Вы можете подумать, будто я тут все бестолково разглагольствую, вместо того чтобы постараться выпутаться из своего бедственного положения, найти какой-нибудь выход и физически выбраться из этой водной западни – может быть, как-то выгнуться, повернуться и выскользнуть. Постараться. Возможно. Может быть. Вся моя жизнь состояла из этих самых постараться, возможно, может быть . Но что толку? Вот я и оказался там, куда всегда стремился, куда влекла меня судьба. Попробуйте, если можно так выразиться, влезть в мою шкуру (впрочем, шкуру с меня некоторое время назад смыло бурным потоком) и поймете: физическая борьба давно проиграна. Возможно, беспорядочно бурные извивы моего сознания, моих видений – возможно, все это последняя точка противостояния. Что, если эти видения и есть та самая зыбкая тропа, которая только и может вернуть меня к жизни?

Если я умираю, хотя я этого и не утверждаю – поверьте, вовсе нет, – но если все же умираю, то от моей смерти по крайней море будет одна польза. Это означает, что я уже не состарюсь и мне не придется изо дня в день переживать неумолимое разрушение собственного тела. В такой смерти, кажется, даже есть некий смысл, равно как и ощущение, сближающее ее с аэробикой, – остановить старость. С той лишь разницей, что аэробика в конечном счете обречена на неудачу, а смерть – всегда в выигрыше, но лишь в том случае, если вам достаточно повезет повстречаться с нею в молодом возрасте.

Но тут меня осеняет крамольная мысль: что, если старость все же лучше смерти? Что, если старость, сопровождающуюся угасанием тела, должно принимать как благо? Разве нельзя рассматривать развитие мудрости и души как достаточную компенсацию медленной утраты физических способностей? Может, даже стоит радоваться тому, что мы медленно слабеем рядом с любимым человеком, поскольку это лучше, чем прыгать из койки одной девицы в койку другой, помоложе, в надежде перенять у них гибкость тела и ясность взора наподобие какого-нибудь заразного общественного недуга? Вопрос, который неотступно преследует меня сейчас, в минуту смертельной опасности, крайне противоречив, ибо он идет вразрез со всеми общепринятыми нормами и правилами нашей жизни. Задаваясь подобным вопросом, я чувствую себя дураком, потому что он, определенно, всего лишь плод моего потрясенного сознания, – и все же я должен облечь его в слова.