Шарль Рамю - Великий страх в горах

Он замер, бросил взгляд между бревен, потом снова пристально посмотрел в щель, так, словно в первый раз не рассмотрел, словно то, что он увидел в первый раз, не могло быть правдой.

Так вот, он посмотрел еще раз; снова на минутку закрыл глаза, будто желая дать им время отдохнуть. А потом снова открыл, открыл очень осторожно. Он открывал их медленно, понемногу, чтобы быть уверенным, что они не ошибутся снова.

Но видел он все то же, что и в первый раз, не понимая до конца, что же он видел; но сердце его запрыгало в груди, словно птица в клетке, билось шумно; а он говорил себе: «Это неправда!», и поэтому ему пришлось посмотреть еще раз.

Он видел, что окна кухни и спальни светились по-разному, потому что кухню освещала лампа, а спальню — две свечи.

Он это видит, но правда ли это? Правда ли, что свечи стоят справа и слева, по обе стороны блюдечка, в котором плавает в воде зеленая веточка; а рядом стоит кровать.

Спинка кровати, ее изголовье примыкает к дальней стене комнаты, и кровать видна вам по всей своей длине; ее освещает чуть колеблющийся свет.

Жозеф протер руками глаза, которые даны нам для того, чтобы видеть и понимать, но могут лгать и ошибаться; он снова устремил взгляд наружу, вытянув шею и прижавшись лицом к щели между бревен, всматриваясь изо всех сил; свечи все там же, и заостренные язычки пламени над ними; и она тоже там, она там навечно…

Кажется, что она шевелится; она лежит недвижимо. Она навечно недвижима, лежит вытянувшись на спине, одетая, покрытая простыней; на ней воскресное платье, она пошевелилась; или не пошевелилась? или ему только показалось, что шевельнулась она, а не свет качнувшегося пламени; ее руки сложены, ноги сдвинуты; он видит распятие у нее на груди, верхнюю часть распятия.

Он все это видит, уже не может не видеть, и только тогда замечает тех троих: они стоят рядком на другом конце комнаты, опустив голову, потому что потолок в спальне слишком низкий.

Жозеф их видит, он их узнал: это ее дядя и два брата; но она! У нее такой вид, словно ей до них нет никакого дела, у нее такой вид, словно ей нет дела ни до них, ни до кого-то другого, ни до меня!

— Эй, Викторин!

Это он позвал? Он не знает, звал он ее, или нет.

— Викторин!

Он смотрит — она не услышала. Не шевельнулась.

— Викторин!

У него пересохло в горле. Рот и горло словно забиты песком. Он пожал плечами. Его сердце шумит так, что он не слышит собственного голоса. Вот он уже слез с сеновала, он все делает быстро: быстро протянул руку к башмакам, развязал кожаные шнурки, связал ими башмаки и повесил на шею.

Он бос, в руке посох, он крепко сжимает посох в руке: это на тот случай, «если кто-то попробует его остановить». Его выгнала из сарая одна мысль; вот он вышел, идет по переулку, потом по улице; идет посреди улицы, сжимая в руке посох, поднимается вверх по улице, босиком; пойти попрощаться с ней, но сначала…

Он подумал: «Они скоро сбегутся, одним посохом не обойдешься…»

Надо пойти попрощаться с ней, а вдруг он ошибся? Может быть, это ошибка: теперь он снова сомневается во всем, погрузившись во мрак; матушка, не бойся, это я, я только войду и тотчас же выйду, мне просто надо кое-что взять у себя в спальне; не подходи ко мне, не трогай меня… Осторожно, говорю тебе!…

Произнеся все это заранее, он обнаружил, что уже подошел к своему дому, поднялся на крыльцо: никто не услышал, как он поднимался, потому что башмаки висели у него на шее, кругом было тихо и спокойно, он взволнованно спросил себя: «Мне постучать? Или лучше крикнуть? А может, лучше просто войти?» Но он не успел ответить на эти вопросы…

Потому что мать, кажется, увидела, как он подходил, потому что у нее тонкий слух, потому что плоть тесно связывает нас друг с другом; и дверь перед ним открылась, и этот крик…

А он:

— Тише!

А потом тоже закричал; крикнул ей:

— Замолчи… Дай мне пройти!

Открываются окна соседних домов, но я все равно сделаю то, что мне надо сделать, и никто не помешает мне сделать это…

— Говорю тебе, прочь с дороги…

А она никак не могла понять, что происходит, и продолжала кричать на кухне; но Жозеф оттащил ее в сторону, и теперь было слышно, как он ходит по комнате наверху, и видно, как потолочные балки прогибаются под тяжестью его шагов.

«Жозеф, о Боже! Скорее! Сюда! Это он?» А потом: «Катрин! Катрин!», — это соседка; но он уже спускается по лестнице, спустился, прошел через кухню и вышел, ни слова не говоря; он вышел, стоит на крыльце в свете лампы.