Шарль Рамю - Великий страх в горах

Женщина снова кого-то позвала.

Кажется, все, как всегда, те же крыши на тех же местах, те же звуки, хорошо знакомые и неизменные: все было, как всегда, но в то же время не так, как всегда.

Он искал разницу, потому что разница эта была разлита в воздухе; а может быть, это все было из-за неба, которое было по-прежнему затянуто дымкой и не меняло свой цвет, когда заходило солнце? А потом солнце зашло, но небо не окрасилось в обычные цвета, цвета клевера и эспарцета. Небо так и осталось серым; это было первое отличие, но не единственное. Но там, внизу все шло, как всегда. Жозеф смотрел и видел: кажется, все, как всегда. Через мост перешел человек, тянувший за повод мула, и было видно, как тонкие ножки животного быстро двигаются под огромным снопом травы, а его шея и голова тянутся вперед, за поводом в руке мужчины. В одном из окон зажегся свет, зажегся в той части деревни, где тень была гуще, это был знак; так бывает всегда, потому что одни улицы уже и темнее других. Открывали двери в стойла, поили коров, которых оставляют на лето, пока остальные отправляются в горы; нескольких коров, которые нужны для того, чтобы было молоко. Были участки темные и светлые, но светлых становилось все меньше. Теперь Жозеф мог пройти незамеченным, слившись с темнотой; три огонька, пять огоньков; потом загоняют скот, закрывают двери; слышно, как плачут дети. Жозеф видел, что все было, как всегда, но его сердце громко стучало в груди, билось о ребра. Он двинулся вперед, прошел немного, потом остановился, словно не осмеливаясь идти дальше; уже совсем стемнело. Он стоял в темноте, бывшей еще черней оттого, что на небе не было звезд, и мог идти, ничего не опасаясь, так почему он медлил? Казалось, он весь напрягся и приказал себе: «Иди!» — и заставил себя идти; он пошел вперед и спустился по склону. И никого у него на пути; никого на лугу, потому что не время; но, дойдя до моста, он снова замедлил шаг; казалось, он нарочно идет как можно медленнее.

Он медлит прежде, чем взойти на мост.

Потом двинулся вперед, словно забыв о том, что ему надо остаться незамеченным; он ничего для этого не сделал и шел по самой середине моста обычным шагом. Его могли заметить, если бы на улице кто-то был, но никого не было. Никого на скамейках, никого перед дверьми, ни у окон; никого, пока он шел вверх по улице. А улица становилась все уже и уже, и он проскользнул вдоль стен по ее левой стороне, скользил до тех пор, пока не добрался до места.

На улице по-прежнему никого не было, не слышно было голосов вокруг; в доме напротив тоже было тихо, хотя окна кухни и три окна спальни были освещены. Он смотрел на фасад из камня и дерева, деревянной части которого уже давно не было видно в темноте, а можно было различить только нижнюю часть, покрытую известкой. Окна наверху словно вырезаны из темноты, они закрыты. Открылась дверь, открылась дверь, ведущая на высокое крыльцо, дверь открылась совершенно бесшумно.

Видно было, как свет от кухонной лампы проник сквозь щель на широкие плитки крыльца; в потоке света с минуту постояла женщина, женщина в косынке; потом женщина спустилась вниз по лестнице.

Она движется осторожно, и не слышно, как она спускается по ступеням; вот она показалась на фоне белой стены, черное пятно на белой стене; она уходит, а Жозеф все стоит на том же месте, подняв глаза к окнам, но в них никого нет, и за ними тоже никого, нет даже тени.

Тут послышались шаги: мимо Жозефа прошли трое, трое мужчин. Они не разговаривали. Друг за другом поднялись по лестнице, молча и осторожно. Потом тот, что шел первым, три раза постучал частыми короткими ударами во входную дверь; потом нажал на щеколду, не дожидаясь, чтобы ему открыли, нажал осторожно; дверь поддалась, пошла назад, закрылась.

Жозеф снова поднял взгляд на ряд из пяти окон: два первых справа были окнами кухни, а три следующих — окнами спальни; они были слишком высоко, чтобы можно было рассмотреть, что происходит внутри. Он только мог заметить, что окна спальни освещены иначе, чем кухонные, он заметил это как-то вдруг. Свет более тусклый, менее уверенный; он двигается, наклоняется, кажется, совсем умирает, но воскресает снова; он сжимается и разжимается за маленькими стеклами, словно кто-то разглаживает складки ткани, которая потом сминается снова; и все так же невозможно разглядеть, что происходит в спальне. Тогда Жозеф вспомнил про сенной сарай, который в это время года должен быть полон сена; про сарай, к стене которого он прислонялся плечом: только бы он не был заперт, и он не заперт. Вход в него расположен с другой стороны. У входа — небольшой стожок, с которого легко забраться на другой, большой, доходящий почти до самой крыши. Оттуда, сверху, он сможет увидеть все, — думал Жозеф; он прополз на животе по хрустящей потрескивающей соломе и добрался, наконец, до стены из неплотно пригнанных друг к другу бревен, расположенной прямо напротив окон дома.