Шарль Рамю - Великий страх в горах

Пока Пон приближался к ним, пока приближалось его лицо, они едва сдерживались, чтобы не убежать; им удалось остаться на месте, и теперь Пон их расспрашивал, люди его не интересовали, его интересовала скотина, только скотина: сколько животных заболело? когда они заметили неладное? Он подошел и первым двинулся к воротам загона, за ним шел хозяин, а за хозяином все остальные.

Потом долго никого не было, очень долго не было никого, кроме сторожа, сидевшего поодаль рядом с корзиной; а небо между горными хребтами быстро бежало справа налево…

Первым вышел Пон, оглянулся:

— Забейте всех трех, понятно?

Он сделал несколько шагов по дороге, начал спускаться, снова оглянулся:

— Продукты вам будут оставлять раз в две недели под Красным Утесом…

Небо в вышине уносило в своем беге маленькие облачка, двигавшиеся в одном направлении с одинаковой скоростью, как бывает, когда убирают снег и лопатой сбрасывают его в ручей.

— Все поняли? — спросил Пон.

Он продолжал идти прочь, покрытый покрывалом, а они стояли рядом и смотрели; они тоже вышли из загона и, опустив руки, смотрели, как Пон подходит к сторожу, садится, снимает башмаки и отбрасывает их в сторону, потом снимает холщовые штаны и бросает их к башмакам; снимает рукавицы.

Пока Пон снимал покрывало и блузу, сторож вынул из ранца бутыль с бесцветной жидкостью и плеснул ему на руки; Пон долго и тщательно растирал этой жидкостью пальцы, ладони и запястья; потом вымыл ею лицо и усы, прополоскал рот.

Потом он встал, взял свой ранец, а сторож свою заплечную корзину, и они ушли.

На пастбище под высоким небом не осталось ничего, кроме кучки одежды, башмаков и покрывала, оставленных у дороги; уходившие мужчины все уменьшались и скоро стали совсем маленькими, но тут снова раздался голос Пона:

— Да, чуть не забыл… Сожгите все это, — крикнул он, показывая на вещи.

Они взяли топоры с длинными топорищами, топоры для рубки дров, и обухом ударяли между рогов.

Потом они вытащили коров из загона и положили всех трех перед входом; животные еще продолжали слабо двигаться: то дрогнет задняя нога, то ухо, то покроется рябью шкура на боку, словно сгоняя мух. Но они обвязали коров спереди веревкой и потащили, потащили к тому месту, где, как им казалось, было больше земли, потому что повсюду на поверхность выступали камни. Они с трудом по очереди перетащили их всех, потому что теперь это стало их единственным занятием; они работали без остановки, прерываясь только для того, чтобы вытереть рукавом лоб, с которого неиссякаемым ручьем лился пот. Они взялись за кирку и лопаты. Вырыли одну большую квадратную яму, вырыли так глубоко, как смогли, потому что земли почти не было и кирка почти сразу начала высекать искры из камней. Пришлось высекать яму в скале, разбивая камни, и отбивать от них куски, засовывая кирку в образовавшиеся трещины.

Так они продолжали, пока хватало сил (ведь это стало теперь их единственным занятием); потом остановились, чтобы перевести дух; и случайно повернувшись к хижине, увидели, как из нее вышел Клу.

Клу вышел из хижины в своей куртке с глубокими карманами и помахал им рукой: «До свиданья», — помахал так, словно отправлялся на прогулку.

А Пон спускался вниз. Он дошел до караульных; его остановили.

Уже издали было видно, как он качает головой, и все поняли, что «так и есть», как они тут говорят, и пока Пон спускался, весть неслась впереди него.

Словно заработал какой-то механизм: детский плач, квохтанье кур, стук подбитых гвоздями башмаков, голоса и надо всем этим:

— Зараза!

Это слово повторялось и летело от одной двери к другой, с улицы на крыльцо и с одного крыльца на другое:

— Зараза! Зараза!

От окна к окну, с улицы на улицу, с одного конца деревни до другого, а Староста шел навстречу Пону, понуро опустив голову…

Весь день и весь вечер народ ходил мимо окон Викторин. Ее спальня, маленькая комнатка под крышей, окнами выходила на улицу, и она сидела у себя в спальне, а люди ходили туда-сюда у нее под окном. Наступил вечер, в домах зажглись лампы, и она тоже зажгла свою, а на сосновом столике лежал лист бумаги в клеточку, красная лаковая вставочка, перо и флакон фиолетовых чернил; там же лежал конверт, на котором было написано имя.

Люди на улице говорили:

— Страшно то, что на двух других пастбищах все в порядке, все-таки Мюнье был прав…

Конечно, они узнали, как обстоят дела в двух других хижинах, принадлежавших коммуне, но там все было, как всегда.