Виктор Пожидаев - Чистые струи

Конечно, не за лосиху расплачивался теперь дядя Коля. За лосиху он расплатился деньгами. Не простили ему люди зверства — поднял руку на ребенка. У Васьки и сейчас еще по утрам голова побаливает, а иногда ни с того ни с сего начинает тошнить.

Скрыли отец с Балашовым дикий поступок инвалида от суда, а то не сидеть бы ему сейчас на потемневшей и разбухшей от дождя скамеечке.

— Ну! — не выдерживает Балашов. — Посидел и иди. Тут тебе не турецкий базар!

Дядя Коля покраснел и еще ниже опустил голову.

— Пусть сидит… — тихо возразил отец.

Васька точил нож, деловито поплевывая на бурый оселок, мельком поглядывал на отца…

Вчера под вечер хлопнула калитка, и у крыльца кто-то завозился, видимо соскабливая налипшую глину. Отец в сарайчике топором тюкал: все не мог козу с курами помирить. Беда просто! Каждое утро Машка выходила из ночлежки рябой. Ядовитая куриная «краска» выедала шерсть, зудила кожу, и животина стала злее рыси. Гонялась за курами до отупения. Да и не только пернатым доставалось. Особенно страдал дядя Игнат. Машка полюбила высматривать его в щелочку калитки. Только покажется — она шурх за куст красной смородины и притаится. Егерь повернется — закрыть за собой калитку… И — на! В смешное место. Машка гонит его до самого крыльца, подскакивает мячиком и кричит от восторга. Но на крыльцо вспрыгнуть не смеет: помнит, каков егерь в отчаянии.

…Васька выглядывал с чердака, силился понять — с кем разговаривает отец, но сквозь темень и мокроту разглядел только черный плащ и зонтик.

А за ужином отец сказал, что приходил директор школы. Кто-то повадился на кроличью ферму, дерет зверьков. Директор сам пытался выследить хищника, по ничего из этого не вышло. Надо Балашову сказать…

— Ну вот еще! — воскликнул Васька. — Чего там Балашов… Может, хорек какой. Поставлю капкан — и все.

— Да шут его знает… — не согласился и не отказал отец. — Не похоже на хорька. С костями сжирает, одни лапки остаются…

— Не пущу я тебя никуда! — решительно заявила мать. — И думать брось.

Васька хорошо понимает ее тревогу: вон как с лица спала, переживая его болезнь, схваченную от тяжелой руки соседа.

— Мам! Это же пустяк. Поставлю капкан — и все! А потом чучело сделаю… Дядя Игнат сделает. Он обещал!

— Хватит с меня чучел! Я сама с вами как чучело стала. Отца дома почти не вижу, еще…

— Может, не придет больше… — уклончиво сбил разговор отец.

…Васька сложил ножик, сунул в карман и полез с бруском на чердак. Постоял, привыкая к полумраку, направился в угол. Здесь пылились старые капканы. Выбрал самый большой, попробовал насторожить. Силенок маловато! Не опустить широкую пружину. Взял поменьше, двухпружинный. Осилил! Поднял плитку шлака, метнул в пятачок. Стальные челюсти хватанули воздух и замерли.

— Вот тебе и конец! — весело сказал Васька, видя в своем воображении неясные очертания таинственного зверя. Заволновался в предчувствии борьбы с ним.

День был в разгаре — искристый от солнечных капель дождя, сползающих со стволов берез, падающих с веток орешника и черемухи, висящих на листьях клевера, полыни и других, густо и радостно задышавших трав. Из земли, из зелени, живого и умершего дерева, прошлогоднего сена за сараем, Машкиной кучи на краю огорода заструились ручейки запахов, сливаясь в невесомые речушки, разливаясь в озерца, создавая устойчивые заводи, в которых копилось, наслаивалось, гуляло ленивыми волнами пьянящее и ошеломляющее вещество.

Егерь Балашов дремал, прислонившись к бревенчатой стене, шевелил ноздрями: ловил и втягивал в себя запутанные нити запахов. То вздрагивал и хмурился, то светлел лицом и улыбался. Машка, делая безразличный вид, подкрадывалась к нему сбоку, хотя ведь понимала, что Васька не даст дядю Игната в обиду. Отец стоял у калитки, о чем-то тихо и согласно беседуя с соседом. Оба поглядывали то на Ваську, то в глубокое зеркало неба, где в сонном танце замечтались и разомлели два широкогрудых коршуна.

— Я те дам! — не открывая глаз, тихо предупредил Балашов. Может, видел во сне, что подкрадывается к нему Машка. А настоящая Машка завиноватилась, качнула немытыми рогами и тоже закрыла глаза, раздумывая — позлить еще или прекратить баловство. Потом нехотя открыла глаза, потянулась к непросохшему сапогу Балашова и доверчиво потрогала подошву тонкими губами.

— Сожрет, Игнат! — тревожным шепотом окликнул отец, присаживаясь рядом. Балашов подхватил под себя ноги. Секунду Машка стояла еще с вытянутыми губами, потом стукнула копытцем и, отступив, выставила рога.