Виктор Пожидаев - Чистые струи

Петя не смеялся. Ей показалось… Он ошарашенно молчал. Стремительное откровение хорошенькой женщины взволновало его до предела. «Ничего себе! — думал он. — Ничего себе!» Незнакомый мужчина, ночь, свекор под боком… И Петя начал догадываться, что его родное Излучье безнадежно погрязло в едкой трясине устоявшегося быта, что жизнь — светлая и быстрая, развивающаяся по одной ей только понятным законам, — обтекает его, как свежая горная вода обтекает замшелый валун — не раскачивая и не срывая налепившихся водорослей.

Пете стало совсем грустно. Он устыдился недавней вспышки ревности к Надюхе. «Осел я! — подумал печально. — Осел! Козел и косолапый мишка…»

— Будут! Будут еще! — пообещал почти торжественно. — Какие ваши годы?..

— Правда?! — обрадовалась она, засветилась вся. — Так ведь бывает! Вы тоже знаете?

— Да сколько хочешь! — с жаром подтвердил Петя, но тут же прикусил язык.

— Бывает… — о чем-то думала она, нервно ломая сигарету. — Знаю, что бывает, но так ведь ждешь, так ждешь — сил никаких нету!

Она отвернулась к окну, всматривалась в темноту.

— А я ведь тоже случайно появилась! — засмеялась вдруг, обдав Петю искрами уже шаловливо-веселых глаз.

«Шустрая! Как белка. Во крутнулась!..»

Она опять стояла на прежнем месте, и Петя угощал ее новой сигаретой.

— Как случайно? — стеснялся заглядывать ей в глаза — острые какие-то…

— А так! Не было, не было. Папа с мамой привыкли, что меня нет, и взяли девочку из детдома. А через три года и я появилась. Представляете! Маме уже тридцать пять было, а папе — сорок два.

— Да ну! — сказал Петя, и сердце у него екнуло. — Правда?

— Конечно правда! Вот я стою перед вами. И не урод, верно?

— Красивая! — подтвердил Петя, пьянея от всего этого, но больше всего — от появившейся мысли, что Надюхе еще далеко и до тридцати…

— Ну, может, и не красивая, а все же не урод! Вы бы могли поцеловать меня, правда? Не противно же?..

— Конечно — нет, — еле выговорил Петя и стал неловко доставать сигарету. Она засмеялась как-то непонятно, ласково провела рукой по его плечу и исчезла.

Успокоился Петя не скоро. Он курил и не накуривался, а «Примы» под руками не было. Внутри уже не одна мышка жила, а целый выводок. И весь этот хвостатый клубок скулил, пищал и мягко терся о большое и нежное его сердце.

С Надюхой они жили хорошо. Очень хорошо. Да и чего — вся родня, и его и ее, — под боком. Заскучать некогда — именины, крестины, свадьбы. Сплошные праздники. Рюмкой Надюха никогда не попрекала. Весел и ласков был Петя, принявши немного. Иногда плакал, чувствуя, что ласки в нем для одной Надюхи слишком много. Тогда и она мочила теплыми слезами подушку. Одинаковая их печаль рождала одинаковые сны, наполненные детским лепетом и пахучими пеленками.

Гулянки Пете надоели. К шутам это бесконечное застолье! Одни и те же разговоры, одни и те же подковырки. Намеки на их с Надюхой неуменье. Воспитание-то у родни какое? Излученское. Самодельное, как те сараи, что возле каждого дома навтыкала Петина бригада. Поэтому Петя все чаще сказывался хворым. И Надюха уходила веселиться одна.

Веселиться она любит! Пьет, как все думают, в меру, но Петя-то замечает, что для женщины мера эта великовата. Однако тоже никогда не одергивал жену… Чувствовал каким-то потаенным, глубинным нервом, что этого делать не надо. Да и хорошела она, выпивши, несказанно. Только на нее — певунью да плясунью — тогда все и глазели.

Смолоду Петя был ревнив, «сек» за женой неустанно. Казалось, то тому, то другому на что-то намекает и тут же след заметает: кто тропку понял — и под снегом найдет… Петя делал вид, что развезло, его укладывали на диван. Тогда он «сек» с закрытыми глазами, улавливая связь между скользкими, будто случайными, но — его не проведешь! — выведывающими эту самую тропку словами. Но все оказалось чепухой, и постепенно Петя отвык от ревности. Может, и потому, что Надюха становилась уже не той — раздобрела малость, похорошела в обратную сторону, как всегда бывает с женщинами, не отведавшими живительного сока материнства.

Петя мог гордиться тем, что за всю свою почти тридцатилетнюю жизнь не целовался ни с кем, кроме родной жены. Правда, большую половину отпущенных на их долю поцелуев они использовали, почти сразу. Потом в поцелуях не стало сладости и трепета. Свыклись, что ли. Притерлись и успокоились.

…Человеку почти тридцать, а он нигде, кроме Излучья, где родился, вырос, окончил ПТУ, став плотником четвертого разряда, женился и в конце концов получил двухкомнатную благоустроенную квартиру, не бывал. Армия — не в счет. Тоже ведь не в столице сапоги топтал.