Василий Гавриленко - Смысл его улыбки

В Т… мне случилось поработать в так называемой «комиссии по конкурсу» при областной администрации.

Конкурс был, если можно так выразиться, творческим, а потому интересным для меня, и я почти не замечал зноя, придавившего провинциальный Т… в то лето. Комиссия состояла из меня, окончившего три курса мехмата П…ского университета, да Сашки Войлокова, окончившего архитектурный институт в Москве.

Мы должны были к августу выбрать макет будущего памятника писателю Щедрину, весьма чтимому в интеллигентных кругах Т…

Август был на носу, а претендентов пока было двое — местный скульптор Нигольшин и московский корифей Цхилеули. Гипсовый макет Цхилеули, кстати, уже стоял в нашем с Сашкой кабинете — его только сегодня привезли на машине.

Это была массивная грозная работа.

Для меня было очевидно, что Цхилеули отнесся к провинциальному конкурсу спустя рукава: Щедрин в его исполнении оказался похожим на гоголевского персонажа Собакевича, с такими же «необработанными» чертами лица и бессмысленными глазами.

А ведь мы выбирали памятник для центральной площади Т…, и лично мне хотелось, чтобы он был хорошим.

— Саш, поехали к Нигольшину, — предложил я.

Войлоков допил кофе и поставил чашку на стол.

— В Архипово? Уволь…

Он лениво потянулся, кряхтя, и достал сигареты. Закурил, стряхивая пепел прямо в чашку, из которой только что пил.

А ведь и в самом деле Нигольшин живет в Архипово — далеко… Я представил раскаленный от зноя тряский автобус, удушливо-тоскливые разговоры старух, но, посмотрев на беспомощный макет Цхилеули, которому, я почему-то не сомневался, место разве на детской площадке, взял свой портфель из черной потрескавшейся кожи и вышел из кабинета.

Сашка недоуменно хмыкнул мне вслед.

Пока деревенский автобус ехал по улицам Т…, окруженный новыми или не очень иномарками, то, горбатый и шершавый, казался сам себе динозавром и, чувствуя свою устарелость, жался к обочине, боясь выпустить из недр столб едкого дыма.

Но когда, словно прекрасная книжка, распахнулись поля, автобус радостно задрожал, пукнул и поехал быстрее, подняв пыльную тучу.

Несколько старух с широкими корзинами у ног громко обсуждали сегодняшний день на рынке — кому что удалось продать. Продать, похоже, удалось немного, и они сердились, ругали городских.

вспомнился стишок. Кто же его сочинил?

— Эй, там, — шофер повернул небритое лицо. — Кто до Архипова?

Оказалось, я один. Пройдя мимо старух, я вылез из благодушно растворенной пасти автобуса.

Бугор зарос луговыми цветами и — почему-то стало досадно — я не знал их названий. Слева начиналась березовая роща, солнечная, как на картине Куинджи.

Архипово лежало внизу — серые крыши с торчащими кое-где антеннами.

Когда я подходил к первому в деревне дому, из-за забора залаяла мохнатая собачонка — рыжая и тощая. Вышла женщина, чем-то неуловимо похожая на свою собаку.

— Скажите, где здесь скульптор Нигольшин живет?

Женщина с удивлением посмотрела:

— Алкаш он, а не скульптор! Вон, третий дом!

Слегка обескураженный, я подошел к указанному дому, если эту полуразвалившуюся, обросшую лопухами и крапивой, халупу можно было назвать домом.

— Хозяин! — крикнул я и вошел в калитку.

Тропинка была еле видна из-под разросшихся сорняков и сплошь усыпана перезрелыми сливами, склизко запевшими под ногами.

— Да? Кто там?

Робкий и даже застенчивый голос.

— Вы Нигольшин?

— Я, заходите.

Рыжая соседка, похоже, сказала правду. Я с моим невеликим жизненным опытом уже научился безошибочно определять испитых людей: слегка подрагивающая нижняя губа, ненормально розовая и ровная кожа, но главное — слезящиеся, блеклые глаза.

Нигольшин был именно такой. Хотя одет чисто, даже, пожалуй, прилично — голубая рубашка и черные фланелевые брюки.

— Я только что из магазина, — сказал он, точно извиняясь.

На вид ему было не больше сорока. Лицо широкое, добродушное, нос маленький, и ни следа растительности на щеках. Добавить бы ему килограмм сорок массы тела, и был бы вылитый Обломов.

— Андрей Сидоркин, я из комиссии по памятнику.

— Илья, — слегка икнув, ответил он. — Присаживайтесь.

Да его и зовут, как Обломова! Я присел на шаткий стул, обитый войлоком, таким грязным, что мне показалось, будто я прилип к этому стулу и теперь вовек не сойду с места.