Светлозар Игов - Олени

Мы с Дели сходили в кафе, где работала Елена. Оказалось, она уволилась, нам даже не смогли сообщить фамилию девушки, сказали, что она сама к ним пришла и проработала всего несколько месяцев. Меня снова охватила злость на весь этот бардак, в котором мы живем, даже подумал как-нибудь наказать хозяина, но махнул рукой, поверив, что он действительно не знает ничего сверх того, что сообщил нам. Впрочем, одна официантка, знавшая Елену, слышала от нее, что ее приятель якобы нашел новую работу, гораздо лучше прежней. Но где? — она не знала.

Около двух недель я мотался по инстанциям, пытаясь выяснить место погребения его родителей, дату его рождения и прочие необходимые при любых похоронах подробности. Я сумел устроить всё — за исключением самого главного: нам не разрешали похороны без тела умершего. В конце концов я плюнул на все их дурацкие распоряжения, заказал могильный крест и сам проследил, чтобы рабочий правильно написал на нем его имя, а под ним — даты рождения и смерти. Дата смерти была не очень ясна, поэтому написали приблизительно — 24 мая.

И жарким днем в конце августа, когда город уже с утра исходил по́том от зноя, мы с Дели отправились на кладбище.

Я припарковался около главного входа, вынул из багажника крест, и мы пошли по городу мертвых к нужному участку, где были похоронены его родители.

Я давно не был здесь (со дня смерти моей тетушки девять лет назад) и был поражен.

Кладбище оказалось самым спокойным и красивым местом — словно райский сад или остров блаженных — в этом взбесившемся и уродливом городе, в этой стране, а может быть, и во всем этом безумном мире.

Посреди дикой жары закованного в бетон города здесь царила необычная прохлада. В тени деревьев, среди кустов и цветов прыгали белки, гоняясь наперегонки с солнечными зайчиками. Даже у людей, которые попадались нам навстречу (а их было совсем немного), были печальные, порой заплаканные, но спокойные и (как мне показалось) блаженные лица, умиротворенные, наверное, близостью смерти. Но именно здесь, казалось, смерти и не существовало — даже под куполом расслабленного до полусмерти августовского неба все эти деревья, кусты, цветы и белки излучали неуничтожимую жизнь.

Мы нашли нужный участок и могилу. Под высокой темной сосной, рядом с засохшими кустами сирени стоял маленький гранитный памятник с четырьмя именами — его деда, бабушки и родителей. Я вкопал крест чуть поодаль, перед памятником, мы положили свои цветы, и я зажег две свечи на этой могиле без покойника. Мы молча стояли и я, глядя на крест, подумал, что этот мой почти незнакомый сверстник и полузабытый соученик стал мне — именно из-за своей смерти и благодаря ей — особенно дорог. Вспомнил о его рукописи и с грустью подумал о его такой нелепой в наше безумное время утонченности, о его жалких усилиях убежать (каким-то своим способом) из этого мира, о его так бессмысленно сломанной молодой жизни.

Это слово — «бессмысленно» — прервало мои размышления, и с горьким чувством жалости к себе я подумал: «А разве в моей вроде бы успешной жизни есть какой-то смысл? Разве об этом я мечтал?»

Я посмотрел на женщину, стоящую рядом, по ее лицу снова текли слезы, и слегка коснулся ее руки. Мы повернулись и пошли обратно, в мир.

В кустах все так же грациозно и весело прыгали белки — наверное, лакомились тем, что еще не успели растащить с могил попы и гробовщики.

Ну хватит, дружище. Если хочешь читать дальше, иди и стань сам тем, что написано, стань сам тем, что есть сущность.

Сейчас, после публикации «Оленей», я уже могу признаться, что я — тот самый критик, который передал рукопись для издания. Я получил ее по почте, там было и письмо ко мне, которое я сохранил. Вот оно:

Уважаемый г-н И…

Я читала некоторые Ваши работы и решаюсь именно Вам доверить рукопись, которую передал мне мой друг за несколько дней до своего исчезновения. А Вы уж решайте, что с ней делать. Я не знаю, действительно ли его рассказ — описание его жизни. Его встреча со мной передана точно, насколько я могу судить, да и некоторые факты вполне достоверны. Но кое-что он изменил. Передаю Вам и несколько стихотворений, которые он мне подарил (это означает — и посвятил?) Не знаю, насколько они связаны с рукописью и написал ли он что-нибудь еще.