Николай Димчевский - Олений узор

Пряный густой аромат тундры вобрал в себя тысячеверстые просторы. Вдохнешь — замирает сердце, как перед прыжком в неизвестность. Даже когда придышишься и привыкнешь. А сейчас, после долгого сидения в душном городе, переворачивается что-то в груди, вызывает в памяти давнее. Иван Павлович ушел в воспоминания, пробужденные этим настоем багульника, березы и болотных трав.

Мутное, сырое утро. Поезд исчез за поворотом. Скрип допотопных вагончиков пропал сразу, накрытый мокрой подушкой тумана. Только чавкает под сапогами болотистая земля, мокрыми ветками чиркают по коленям березки, похожие на кусты крыжовника, сонная птица бормочет что-то свое рядом с тропой.

Поодаль, за овражком, скорей угадывается, чем виднеется, домишко — белесое пятно на серой мути. Кто не знает — не заметит. Но Иван Павлович знает домик Константина Кузьмича. И в ночной темени нашел бы, а теперь утро. Да и ночью сейчас не темнота.

В овражке совсем глухо. Даже ручья не слышно. Иван Павлович нагнулся зачерпнуть ладонью воды и только тогда уловил звон струи. Выпив пару пригоршней, отдохнул, прислушиваясь к тишине. Потом поднялся, поправил заплечный мешок, сползший набок, легко перебежал ручей по камням.

И тут сверху залаяли сразу несколько собак. Их лай раскатился, как неожиданный гром. Иван Павлович вздрогнул и рассмеялся. Привычное ухо различило хриплую трубу огромного, похожего на медведя пса, принадлежащего соседу Константина Кузьмича, и разноголосье остальных собак, привязанных по дворам. Лай кончился так же внезапно, как и возник.

Слышался лишь скрип камней под ногой на обрывистом склоне да звон комаров. Они набросились на лицо и руки, кусаясь по-собачьи до крови. Но Иван Павлович знал, что это еще не комар, и он ускорил шаг, отмахиваясь мокрой веткой.

Вот и жилье. То, что виделось издали бледным пятном, было не избой, а забором, сложенным из дров. Сотни полешек, зажатых между стоек, своими желтыми торцами напоминали соты. Поленница была так высока, что из-за нее выглядывала лишь крыша в потеках мха на черной щепе.

Иван Павлович обогнул эту дровяную крепость, защищавшую избу от северных ветров, и подошел к калитке. Знакомый дворик, навес над низкой дверью и на навесе, с краю, смоленая подсадная утка. Сидит, как живая.

Иван Павлович не сразу открыл калитку, а некоторое время рассматривал дворик, узнавал по очереди разные хозяйственные предметы и чувствовал, как необычайный покой наполняет грудь. С каждым вдохом улетучивались остатки протабаченной управленческой суетни и оставалось это исконное, ни часами, ни годами не меренное бытие, этот двор посреди тундры, уходящей к океану, эта деревянная подсадная утка, этот невод, повисший на кольях, и тишина, которую не могут пробить даже комары.

Калитка открылась без труда. Иван Павлович перепрыгнул через лужу, шагнул под навес, прислушался. Ни звука. Собака, привязанная за углом, даже не зевнула. Словно не она только что разрывалась от лая.

Он постучал в дверь. Тихо. Стукнул сильней. В избе что-то зашуршало, и дверь открылась. Она не была заперта. Иван Павлович понял, что опростоволосился: мог бы и не стучать, чтобы никого не будить.

Из-за мешковинного полога, висевшего за дверью, выглянул сам хозяин. Серые глаза на сухощавом лице расширились от удивления.

— Иван Палыч… Вот не ждал, так не ждал! — обрадованно сказал он, отступая в темноту сеней, и пригласил, коверкая слова своим странным ударением. — Заходите в дом-то, заходите!

Иван Павлович переступил порог и обнял хозяина за тощие, но еще крепкие плечи.

— Здравствуй, Константин Кузьмич, здравствуй, дорогой!

Сразу же справился, не приехали ли ветеринары из области.

Оказалось, приехали еще днем. А сегодня ждут пастухов из тундры. Они приведут упряжки. Это известие совсем уж обрадовало. Все складывалось ладно и хорошо.

Тьма сеней была пропитана густой вонью. Здесь, как всегда, сохли на вешалах сырые шкуры. Иван Павлович сразу же наткнулся на них, протянув руку, чтобы сориентироваться, куда идти. И даже эта вонь, остро ударившая в нос, не казалась отталкивающей. Она так же, как аромат тундры, возвращала Ивана Павловича к тому, что он любил, к делу, которому отдал жизнь. Да, теперь-то можно так сказать: отдал жизнь.