Светлозар Игов - Олени

Я ничего не ответил, она взглянула на меня и, протянув руку, положила ее в мою ладонь. И в тот же миг я почувствовал, чего именно мне не хватает.

— Спасибо, — сказал я. — Ну а ты как? — И после небольшой паузы: А Валентин?

Осторожным движением она высвободила свою руку.

— Хорошо. Его сейчас нет в Болгарии.

— Опять где-нибудь снимает?

— Нет, бросил кино, в искусстве дела совсем плохи, занялся каким-то бизнесом в Испании, не знаю, чем именно, — и добавила: мы разошлись.

Я посмотрел на нее внимательно, хотел сказать что-нибудь вроде «и как же ты живешь?», но не успел, она снова легко прикоснулась к моей руке.

— Не беспокойся, у меня все хорошо. Справляюсь потихоньку. Впрочем, даже вполне прилично справляюсь.

Меня охватило чувство нежности и почему-то — жалости, и после паузы я произнес:

— Хочу пригласить тебя к себе на Рождество.

Взглянув на меня, она задумалась на мгновение и сказала:

— Хорошо.

Мы встретились снова через несколько дней в том же кафе и в то же время. Снова она пила кофе с коньяком, я тоже, потом мы вышли. Немного прошлись, пока я не сообразил, что иду не в ту сторону — машинально я направился к нашей квартире, которую уже сдал чужим людям, и развернулся, увлекая ее за собой в обратном направлении, она взглянула чуть удивленно, ничего не сказав.

На этот раз (в отличие от того Рождества, с Еленой) у нас была и елка, и не пришлось бегать по магазинам — все было приготовлено заранее.

Вечер и ночь были великолепны, и мы проснулись почти счастливыми.

Утром она сварила кофе, мы расположились в гостиной, но внезапно, взяв меня за руку, она пошла в спальню и подвела к фотографиям на стене.

— Это твой отец, да? — спросила она. — Я кивнул. — Красивый мужчина.

— Ты его не знаешь, он погиб в автокатастрофе.

— Я знаю. И твоя мама была чудесным человеком. Я чувствую себя немного виноватой перед нею.

— Почему?

— Потому что соблазнила ее несовершеннолетнего сына.

— Не волнуйся. И я был совсем не ребенок, да и вы не были с ней близкими подругами.

Она ласково погладила меня по щеке:

— А я не волнуюсь, мы и не могли быть подругами.

И, встретив мой вопросительный взгляд, добавила:

— Она — другая.

Я не спросил «а какая?», и она, потянув меня за руку, вернулась в гостиную.

Несколько минут мы сидели молча, я поставил пластинку с «Четырнадцатым» квартетом Бетховена (именно его она заводила для меня в мой первый визит к ней).

Потом — не вдруг (хотя это вышло совсем неожиданно), а как бы после долгого размышления она спросила:

— А что стало с …Еленой?

Я и не предполагал, что она знает. Каким-то образом это ей стало известно.

— Она уехала, — и так как она продолжала смотреть на меня, добавил: три года назад. В Австралию.

Она по-прежнему глядела на меня как-то особенно, я думал, что она спросит «а почему молчит?», но она надолго затихла. И лишь когда пластинка кончилась, и я встал, чтобы снять ее с диска, произнесла:

— Весной я выхожу замуж за одного француза. Он был здесь летом. Сейчас в Греции, у него там фирма.

Я не знал, зачем она это говорит, и даже подумал, что это неправда, но она, словно отгадав мои мысли, сказала:

— Нет, правда. Просто я еще не оформила развода, да и он был женат.

Я поверил ей.

Она сжала мне руку.

— Давай останемся друзьями. Навсегда. И любовниками. Если встретимся когда-нибудь.

И через мгновение:

— Ну, пойдем. — Она поднялась и, когда встал и я, поцеловала меня, добавив:

И все равно, ты — самый любимый.

До весны мы продолжали встречаться. Не каждый день. Один-два раза в неделю. Мы назначали свидания всегда в том самом кафе. И всегда заказывали кофе с коньяком.

В апреле ее француз вернулся, и она действительно уехала с ним. Может быть, они и поженились. Впрочем, наверняка поженились.

И хотя новая разлука с Марией добавила мне грусти, ее отсутствие не было столь сильно ощутимым для меня, как отсутствие Елены. Но почему Мария спросила меня о ней, что имела в виду?

Холодное раздражение зимы уходило, но с наступлением весны я становился все беспокойнее. Именно потому, что с весной жизнь вокруг набирает силу, я как-то уж очень обостренно ощущал отсутствие подлинной жизни. Та жизнь, которую я вел, все более и более тяготила меня, и дело было совсем не только в отсутствии Елены. Когда я произношу это имя — «Елена», то для меня это не просто имя женщины, которой уже нет, а все то, что происходило благодаря ей, что я чувствовал через нашу любовь в своем восприятии мира и в себе самом. И сейчас действительность, которую я, как мне казалось, уже принял с печальным смирением, снова стала казаться мне невыносимой.