И. Ермаков - Заря счастье кует

Чалков Григорий Васильевич. Горяч и азартен в работе. Ждет не дождется поэтому скоростного комбайна. Спал он сегодня четыре часа.

Тимофеев Иван Романович – не больше...

Гоша Батурин. После восьмилетки пошел на комбайн. Брат Юрка – тоже. Спал Гоша четыре часа и двенадцать минут. Сам ни за что не проснулся бы. Побудили.

Гладилов Федор Ефимович. Семьдесят лет. Вовсе не спал. Дежурил по току. Ворошил между делом зерно.

– Заря счастье кует, заря годы дает, сон – смерти брат! – щекочет он соломинкой сонного Гошу Батурина.

Сегодня они собрались поднимать из валков семенную пшеницу. «Потопчусь», –- обещал на активе Михайло Максимыч. Потоптался. Часть семян – 3860 центнеров – отдано в Ражевский совхоз.

...Вот оно, поле.

Я стою на мостике рядом с черным, как матерь- земля, человеком – кормильцем родного народа, радетелем и попечителем плодородного кусочка Родины.

Механизатор широкого профиля.

Это только на фотографиях они без конца улыбаются – посмотрите сейчас... У моего – упрямо насупленные брови, как подорлик в выси, он приметлив и бдителен. Поигрывают, живут желваки на давненько не бритых щеках.

Комбайн подбирает, грабастает, втягивает в железное чрево широкий и пышный валок. Не валок, а перина в приданое... Земля-матерь ночей не спала.

Поджигают запламеневшие молодые осинки с околиц матерые крепи лесов. Медью, бронзой и золотом плавится, догорает неотболелый березовый лист. На молодцеватом еще солнцепеке рьяно буйствует дерзкой ягодой уцелевший овражек шиповника. Сияя выхоленным пером, вздымается из-под колес и снова падает в молодое жнитво первоприлетная птица грач.

Механизатор широкого профиля. На поворотах, на взгорках, на особо набористых, толстых валках начинают поигрывать, жить желваки на его припорошенных пылью щеках. Желваки напрягаются в лад усилиям плеча, потом замирают, пока высоко и отчаянно воет комбайн, и надолго потом каменеют. Желваки одоления... «Я пройду тебя, поле! Осилю! Я возьму, я спасу тебя, батюшка-хлеб».

Древняя наша святыня – хлеб.

Не к идолу и не к богу протянулась впервые человеческая рука – протянулась она к колоску. Не идолу и не богу отдал свой первый поклон человек – поклонился он колоску. Это уж потом, познав и уразумев, чем оплачивает поклоны его колосок, одарил он равнозначной почестью и своего обретенного бога. Кланялся, но отнюдь не совсем бескорыстно. Не с дуба упал... «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», – напоминал он пораньше с утра запредельному своему интенданту о потребном ему земном, немудрящем калачике, о горбушке, с каленой, присоленной корочкой. Не молитва на небеса отсылалась, а, похоже... купон с продовольственной карточки. И опять... Даждь- то даждь, но для пущей сугубой уверенности, постучавшись по зорьке на небеса, кланялся он до другой темной зорьки земному своему божеству – колоску.

«Хлеб – батюшка. Хлеб – кормилец. Хлеб – спаситель», – славил, ласкал и лелеял свой хлеб человек.

Предок наш, напитавшись от сладкой груди синеглазой славянки, столь же сладостно и подолгу мусолил меж розовых десен ржаную душистую корочку. Перед ним, несмышленышем, умиленно виляя хвостом и повизгивая, ронял живоструйную слюнку пес. Он отказался быть волком, отведав человечьего хлеба. Коня на Руси пословица советовала «погонять не кнутом, а овсом». Поросенка, купленного за грош, «чтобы стал он хорош», пословица рекомендовала «засадить в рожь». Сегодняшняя доярка и при механической дойке подносит к шершавым губам несговорчивой первотелки присоленный, лакомый «кусочек».

Хлеб.

Всюду хлеб.

Токует на молодых всходах, напитавшись потерянным зернышком, боевой, вдохновенный перепел. Стрижет колоски зоревой журавль и неутомимый суслячий зуб. Медведь, пока не созрела малинка и не напасли пчелы меду, сосет, пес солощий, овсы. «Обливаются» жиром на жнитвах перелетные утицы, гусь. Снует на прикормленной заводи рыбка, хватает на тесто, на мякишек. Как же ты лаком, как вкусен и сладостен, батюшка-хлеб, если все, что норится, летает, прядает и плавает, отчуждает тихонько и тайно у пахаря твою сытную толику, твою силу-пресильную!

Твоя сила-пресильная...

...Он лежал у меня в уголке вещмешка, разъединственный мой сухарь из НЗ, из солдатского неприкосновенного запаса.

Помню, рыженький-рыженький был... Табачинки, помню, на нем.

Я был голоден много часов, помню, съел я его неразмеченным.

А наутро была контратака врага.

И я высек наутро оружием моим синюю искру из подвздошно нацеленной вражеской стали, и приподнял чуть-чуть на штыке от земли я врага моего и его одолел.