Михаил Тарковский: Тойота-Креста

– Браття мои. У нас у каждого за этот год столько произошло. И у тебя, Андрюха, и у тебя, брат Михалыч. А про меня вы всё знаете. Я хочу выпить за вас. И я хочу попросить у вас прощения. Я же червяк последний стал! Вы не представляете, как я на вас злился! Когда ты мне звонил под Тулуном-то. Сидит чаёк распивает, а тут такой бардачина на этой трассе, все едут хрен знает как, и он ещё со своими гусянками да с законом промысловым! Охотнички… Досиделись, что прижали так, что дальше некуда… и всё ждут, что за них кто-то устроит. И вездеход тот припомнил… О-ой… – прохрипел Женя и замотал головой, – а уж тебе-то, Андрюха, больше всех досталось! Чо он сидит в Москве этой?! Чо с этим Гришкой-паразитом нянчится… Подумашь – нюх у того на дорогое… вот в нюх и дал бы, или уже позабыл бы совсем! Вася, Андрюха! А ведь я ещё себя православным считаю… На клиросе помогаю… За Россию болею… говорю… что беречь её надо… Вместе всем быть… Что начинать надо делать что-то… и вот начал… С родных браттев! Ну куда это годится?! – у него снова началась эта редкая интонация, будто он и спрашивал, и сам себя уговаривал, и тут же соглашался. – Вася, Андрей, простите меня, братья. Вы не представляете, как это важно для меня. Я хочу выпить за вас и за то, что мы снова вместе. За то, что… хотел сказать «река»… нет… Что это непостижимое и ненаглядное существо, которое… мы все любим, наш Батюшка Енисей всех нас снова собрал. В один кулак! Всё! За вас!

Он выпил, закусил и вдруг посмотрел на Михалыча:

– А ты же ехать не хотел. Чо сорвался?

– Да у тебя такой голос был злюччий, когда я звонил. Решил, думаю, не буду теребить – он и так гружёный, и тут я ещё со своими гусянками.

– Да привёз я тебе гусянки! – весело закричал Женя. – Вон они в чулане валяются.

– Спасибо, Женька… Мужики, – вдруг встал Михалыч, – теперь я скажу. Я точно долго не буду. Всё. Я рад тоже – видите. Короче, щас вы тут разберитесь, чо да как. Особенно Андрюха. А я вернусь с города – и ко мне. Все вместе. Вот за это!

Потом Андрей встал. Глаза его сияли совсем уже блестяще:

– Мужики. Вы не представляете… Как я рад, что снова здесь, в Сибири, дома. И что у меня такие братья… Потому что я вот смотрю на вас… Я перед вами… шпана… Правда… Вообще никто. Вот ты, Михалыч… Знаешь, такие пабереги есть, ровные, как мостовая, все из камней, и камни как кувалдой забиты, гладкие, плотные – настолько их льдом заровняло, зашлифовало галькой, которую в лёд ещё по осени вморозило… и на них от каждого ледохода царапины… Но зато этот камень хрен выворотишь… Вот ты, Михалыч, такой… Ты крепкий. Ты собой этот берег крепишь. И за него не страшно… А за тебя тем более… А Женька, он другой. Он одинокий. Но ему так правильней… Потому что в одиночку… к алтарю идут. И вы… вы так друг друга дополняете… что я даже не нужен тут. Но я… всё равно приехал… К вам… Потому что вы знаете, зачем живёте… А я тоже без смысла не могу… Я спячу… или сопьюсь на хрен… Но у меня вы есть… – он запнулся и выкрикнул: – И я… так люблю вас! – у него затрясся подбородок, он опрокинул стопку и шваркнул её об пол.

Тут началось уже совсем шумно. Потом все вышли во двор.

– О! – сказал Михалыч. – Луна на убыль пошла: баба ведро перевернула. А я пошёл спать. Меня чо-то мотыляет с дороги. Колени крутит. Ещё бирки к соболям пришивать – так дома и не добрался до них: то одно, то друго. Давайте. Не бузите шибко. И это… – он отозвал Женю, – вы, это… как ево, Настьку поддержи те, ага?

– Не волнуйся, брат, я уж думал.

Луна ещё горела вовсю, освещая зрело-зимний и уже крепко добравший снега Енисейск. С волнистыми в снежных пластах крышами, с белыми плитами и шапками, обливающими каждую будку, бочку, сараюшку, с косыми надувами у заборов и одеяльными складками в огородах. Небо было чистым, но с морочком, и из него сыпался иней, холодно щекоча шеи. В мороке неярко и мутно горели звёзды, и, если смотреть звёздочке в глаза, она, стесняясь, исчезала, а если рядом, вбочок, то доверчиво выглядывала.

Братья вернулись в избу. Михалыч, покопавшись в сумке, завалился спать, а Андрей с Женей с новыми силами вернулись к столу.

– Брр. Так это… прохладно.

– Не май месяц. Давай.

– Давай. За тебя!

– За тебя!

– За нас. Братовья с аппетитом закусили.

– Ну ты как… вообще? – спросил Женя, даже радый, что Михалыч сейчас ушёл и разговор принимает двуручный мах, с каким легче допилиться до истины.

– Да – всё. Не смог я там больше. Невозможно. Всё не о том. А когда о том, на тебя как на идиота смотрят. У всех одни бабки на уме. Больше ни-чи-во. А вообще, Женька, что-то происходит. Какой-то копец. Я ведь тоже чуть мозги не сломал. Но хоть что-то понимать начал. И на том, Москва, спасибо тебе.