Михаил Тарковский - Тойота-Креста

– Да как же?!.

– Да так. Всё. Не мешай… Держись добром – Урал проходим.

Тихо опустила Женю белёная матица, уронив белые 391 крылья, и, положив на родное ложе, убрала снежный трап и замерла, зависнув над ним спасительной сенью. И Женя, возвращаясь на землю, ещё долго – пока не померк сибирский зимний день – видел над собой белые раскинутые её крылья…

Здравствуй, мой дом. Принимай меня под тихий кров… и прости… Ведь это же надо до такого докатиться… Нельзя так…

Нельзя, переехав два года назад из квартиры в брусовом бараке, так ничего и не сделать. Не удосужиться даже пол согнать и половину вещей похоронить кучей за перегородкой, куда и заходить неохота.

Нельзя так обращаться со своим домом, так бояться в него вернуться. И пусть ещё недолго здесь моё жительство, зато сколько уже передумано-перечувствовано в этих стенах из строевой дубческой сосны – спасибо Михалычу, что заказал сруб у староверов с Колокольнина Яра, у неистового Саввы Давыдова. Вот он, мой крылатый потолок из бело-сизого пера, а вот строганый пол, дышащий тайгой и тундряками квадрат под моими ногами… Сверху небо неотрывно сеет то зимнее солнце, то звёздный нетленный морок, а из-под пола мой кусок земли Русской лучит предвечную тайну и, восходя по жилам, то защищает, то сам просит защиты… А вот и я меж двух глубин пульсирую перепонкой, мембранкой, гнусь меж двух разряжений, клонюсь то в одну, то в другую сторону, едва держусь за стены. А стены?… Вроде бы тридцать сантиметров древесины, за которыми мороз, да иглистый морок, да едкий выхлоп, да угольный запах кочегарки, а на самом деле… Вот она, строганная сосновая плоть под ладонью – гладкая и тёплая, вот глажу её… вот сквозь ровную плоскость слышу её гулкую даль, гляжу в глубину её, продолжаюсь в бескрайнюю греющую толщу… Сюда приезжал бессонный, выжженный трассой, с глазами, вытравленными встречными фарами. Сюда припёрся ночью, когда сломалась машина под Усть-Кемью. Сюда, когда «буран» клинанул на выезде из тайги, шёл пешком и еле живой вступил в ночной, пустой и игрушечный город и брёл, ошалелый, под фонарями мимо декораций домов. Налитой нехорошей уже слабостью и бессильно думая только о горячем чае, еле переставлял ноги, будто продираясь в густеющем растворе, вязко борясь за каждый шаг. И медленно, ватными подвижками подавалась улица, будто всем плечом до перекрёстка повисая на ноге: вот лавка на охране с мигающей лампочкой, вот угол дома с моими любимыми наличниками… Вот недосягаемый светофор, ярко и мёртво переключающий свет с красного на зелёный. А ты спокойней спокойного и понимаешь, что ещё сколько надо – столько и будешь брести, потому что ждёт дома охапка дров у печки и кольцо бересты…

Потом Женя затопил и долго, усыпая пол снегом, поочередно сбрыкивал-сбуксовывал бродни с ледяными голяшками, а они не слезали, собирались негнущейся гармошкой, и он отдыхал на скамеечке и снова стаскивал – пятку одного носком другого. А бродень уже лежал на полу отдельно, нелепо продлевая ногу, будто сломанную, и соединялся с ней пустой брезентовой голяшкой. И её горловина намертво засела на ступне – не отпускала собравшаяся портянка, и требовалось нечеловеческое усилие, чтобы её стянуть… А потом часа три пил чай со сгущёнкой и только под утро поел… Бывает такая усталость, что и кусок не лезет…

Всё помаленьку налаживалось. Женя никуда не ездил, занимался то проводкой, то столяркой. В передышке после строгания обналички прилаживался передохнуть и, глядя на свою работу, не верил, что вернулся. Да нет, вот он мой дом, а вот за окнами милый мой город, со смешными домашними светофорами и наличниками в виде крупно отлитых волн, завивающихся в глазки, наплывов, тугих рыбьих спин, словно перенесённых не то с енисейской волны, не то с изгиба кедровых корней. Где стена монастыря, которую расстроили, приобняв ещё древней земли, и побелили, и даже восстановили в ней надвратную церковь. Где Женин кедр, если посмотреть на него со спины и сверху от храма, оказался таким маленьким и беззащитным. И страшно стало, как бы его не убрали в порыве обновления и стройки. И именно из-за его тщедушной невеликости казался он огромней, живее, символичнее и всё отчётливее простирал густой живой отстволок к древним могильным плитам, к храму, где отпевали погибшую девушку и Володю Денисенко.