Михаил Тарковский - Тойота-Креста

В ночь, когда Женя ночевал в Нижнеудинске, на Енисейском тракте произошло вот что. В Енисейск из Красноярска двигался рефрижератор «ниссан-дизель» с мороженой свининой. Валил снег с крепким ветром, сильно пуржило. В такую погоду за грузовой машиной особенно на перевалах страшно кутит, и чем ближе подъезжаешь обогнать, тем хуже видно: снег вьётся неистовым шлейфом, жесточайшим спиральным облаком. Рои снежинок налетают, напрочь слепя отражением фар. На дальнем свете снег слепит вовсе нестерпимо.

Дело происходило на подъёме, переходящем в поворот. В это время со стороны Енисейска подъезжал Володя Четыре-Вэдэ на своём «хайсе», полном пассажиров и их сумок. На подъёме «рефку» нагнал кунгованный «камаз-батыр» [30]и пошёл на обгон на узкой и плохо приспособленной для этого трассе. На подъёме ему самому не хватило скорости. Встречный свет водитель «батыра» заметил, когда было поздно. Он метнулся через встречку и почти освободил путь, пытаясь выскочить за асфальт через снежную бровку, которую нагребает грейдер, чистя дорогу. Но ему снова не хватило скорости, и он уткнулся в плотный снежный отвал. Зад машины, к которому был приварен стальной швеллер, стало заносить и прижимать к морозилке, словно калиткой закрывая спасительный просвет, куда целил Володя.

Краем швеллера срубило правую стойку крыши, разнесло грудную клетку Вэде и срезало голову сидящей сзади девушке из Енисейска. Остальные пассажиры не пострадали – «хайс» докатился и остановился. Правое расположение руля спасло жизнь переднего пассажира. Вэдю похоронили в Енисейске, рядом с могилами родителей. И его, и девушку отпевали вместе.

Женя привыкал к случившемуся, но оно было настолько противоестественным, что в попытке исправить, пустить всё по другой ветке его то и дело отбрасывало в тот роковой день. К закрывающейся калитке, на которую так похожа вся наша жизнь, где едва что-то затеется и начнёшь привыкать, осваиваться, как закрывается железная створка и не хватает… То секунды, то жизни. Шли дни. Едва взявшаяся ледком поверхность горя каждый день прибавляла по сантиметру, незримо нарастая изнутри, отдаляя режущий пласт потери – вот уже и ступить можно, а вот и ходить. Больше всего разрывал Женю вопрос: как всё это вообще могло случиться? И что же такое творится в Отечестве?

Ссыльного немца пытаются выворотить с Ангары, а он упирается четырьмя костями. Какие-то утырки жгут среди бела дня русские избы. Думцы и министры без причины переименовывают милиционеров в полицаи, садятся в германские тачки и прут колонной кутить в Барвиху-Лакшери-Вилладж. Кто-то везёт самосвалы из Москвы черпать и гнать за границу народные алмазы, и они наглухо затыкают трассу протяжённостью в треть планеты. «Батыры» с приваренным швеллером ночью в пургу на слепом повороте обгоняют морозилки.

В святом городе Енисейске кидается оземь седая женщина, и на сизом ветру кедр со сломанной вершиной гнётся ко храму, где отпевают девушку с пришитой головой.

Сны Жене снились только дома, словно он невидимым кабелем подключался к родным стенам. Тогда они и догоняли, брали на лёжке, а в дороге теряли наведение, промахивались, отставали, и если и настигали, то ошалелые, временно утратившие резкость. Зато дома действовали по всем правилам странного своего искусства и давали порой столь усиленную окраску обычным даже вещам, что Женя просыпался заворожённый и долго не мог выйти из-под терзающего гипноза.

Вот и сейчас он вдруг очнулся посреди ночи… Маша приснилась с такой прожигающей и отчётливой близостью, что он еле отходил, потрясённый: ничто никуда не делось, а если и ушло вглубь, до самого оклада, то лишь затем, чтоб остаться навеки.

Он лежал неподвижно, будто к чему-то прислушиваясь, в том оцепенении, когда кажется, что, если пошевелиться, обрушится что-то огромное. Он нащупал телефон. В который раз экран загорелся недвижным льдисто-синим светом… Ни конвертика… Почему же ничего нет-то? Маша, где ты?! Что случилось? Почему ты молчишь? Что с тобой происходит? Что… вообще происходит? Почему так ясно на дворе? То ли это светает, то ли луну так ярко и ровно отражает светящийся изнутри снег… «Вся равнина покрыта сыпучей и мягкой извёсткой, и деревья как всадники съехались в нашем саду», – помнишь? Ты не помнишь… Но хоть что-то ты помнишь? Помнишь, как мы стояли на Ойском перевале? Послушай, я прошу тебя последний раз, посмотри, какая даль кругом… хоть теперь-то ты что-нибудь различаешь? Хорошо ведь, правда? А? Смотри, какой простор! Помнишь, как я звонил тебе с Танфилки с хоккайдского номера? И ты откуда-то совсем издалека крикнула таким прекрасным голосом: «Где-е-е ты?»