Михаил Тарковский - Тойота-Креста

– Друзья мои! Вы знаете, что мой любимый навек писатель – это Иван Алексеевич Бунин. Я никогда не устану им восхищаться. Я пробовал испытывать это своё восхищение так называемой читательской зрелостью, специально выдерживал себя и не перечитывал, бессовестно опасаясь, так сказать, перерасти своего учителя, а потом набрасывался и ждал, что будет… А были… «Чистый понедельник», «Поздний час» – и я снова рыдал от каждого рассказа, как ребёнок… У которого отобрали дорогое… С той лишь разницей, что мне это дорогое как раз вернули… Поэтому я позволю себе уподобиться герою Ивана Алексеевича, хотя и сидим мы не в «Стрельне» с Качаловым и Шаляпиным и пьём нисколь не разноцветные настойки и шампанское из ушата, потного от холода, и закусываем не паюсной икрой и расстегаями, а вот в придорожном кафе «Вкусняшка» заедаем слежалым беляшом палёную водку… и в руке у меня этот мерзейший пластиковый стакан, который… в случае чего даже и о пол-то не расшибить…

Но зато вокруг нас наша великая сибирская земля, дающая таких людей, как Василий Макарыч Шукшин, благодаря которому мы получили небывалый заряд смысла на целый год и который почти затмевает печаль о том, что на нашей родной Красноярской земле память о Викторе Петровиче не вылилась в такой же вот по-настоящему народный праздник. Да… и это расставание с шукшинской землей… и с этими замечательными людьми, которые всё это нам так подарили… Я думаю, не только у меня одного… просто… сводит душу от невыносимой… печали, от беспричинной какой-то боли и тревоги… Но причина есть, и причина тут, – он указал на сердце, – и состоит она в том, что мы любим эту землю так, что и сказать нельзя, да и не надо. Поэтому давайте-ка лучше выпьем за неё, за эту землю, за этот умопомрачительный праздник и за пресветлую память земляка нашего и сибиряка Василия Макарыча Шукшина! Стоя и чокаясь, потому что мы не на поминках!

И он бросил, как писали в прежних пьесах, «в сторону»:

– Не дождётесь!

А после некоторой паузы наполнил стаканы и снова встал:

– Друзья мои. Ну вот… Кажется, всё выправляется… Действительно, день же надо… как-то начинать… Так оно и есть… Дак вот. Знаете… Я хочу выпить ещё за одного человека… – он продолжал говорить с перерывами, словно давая словам добраться содержанием по самое горлышко, и они по очереди наполнялись и, дрогнув, затихали уровнем, образуя один незыблемый горизонт, – эээ… за которого мне в иные минуты бывает очень радостно, а в иные – страшно… так что… Да просто страшно! Потому что он очень хороший человек, поверьте, но иногда… так взвисает над пропастью, что кажется, однажды не дотянет… до края. А он дотягивает, и это удивительно… хотя кажется, что так нельзя жить… Что так можно давно порваться и погибнуть, но оказывается, так жить можно и даже… необходимо!

Он оглядел всех сияющими глазами:

– Конечно, вы все поняли, о ком идёт речь… Поэтому давайте выпьем за Женьку, который терпел нас всё это время и вёз всяких-разных, пьяных-драных, дурных-хмельных, хмурых-понурых, таких, на которых и смотреть-то тошно. Женя, мы понимаем, что с тобой происходит… Мы не слепые… и мы видели твои глаза, когда ты смотрел на Катю… и переживаем за тебя, и радуемся, и ты нас знаешь… Но, друг мой… Может быть, я скажу что-то кощунственное, но вы меня простите, потому что сегодня день… такой… особенный…

Он как-то быстро качнул головой, будто что-то стряхивая, и чуть помолчал:

– Я вот тут вспоминал свои истории-романы… и, задумавшись крепко, понял, что, влюбляясь в разных женщин, я всегда испытывал примерно одни и те же чувства… Вплоть до того, которое заставило застрелиться Митю из моей любимой повести «Митина любовь»… Думаю, оно всем знакомо, когда то взмываешь ввысь на немыслимых крыльях, то иссыхаешь, понимаете, влачась и пропадая… яко нощный вран на нырище… Это ощущение то смертельной пустоты, то небывалого подъёма, когда женщиной осеняется буквально всё сущее, когда оно болит-поёт так, что выдержать это не по силам – настолько весь мир напитан этой навеки неразделённой любовью… Но вот что самое удивительное, братцы мои… и самое поучительное… Что весь этот звенящий и пронзительный душевный пожар загорался во мне одинаковым образом от совершенно различных… понимаете… спичек.

– Зажигалок, – попытался вставить Васька.

– Вася, утухни. И я пью за тебя, Женя! За великую силу любви, которая коснулась тебя на наших глазах, и мы это видим, и радуемся, и завидуем светлой товарищеской завистью. И зная тебя, ещё и питаем на неё большие житейские надежды… Потому что та любовь, о которой сейчас идёт речь, будучи делом жизненным, грешным и прекрасным, – Данилыч обвёл всех торжествующим взглядом, – имеет оправдание исключительно тогда, – и он почти вскричал, – когда сподобляет нас на подвиги ратные и духовные! Уррра!!!