Галина Емельянова - Музыкант (СИ)

А потом пришел тот страшный день. Гауптаман ходил по цеху один, от него ужасно воняло. Он поднимал с мест ребят и ощупывал их. При этом грязно ругаясь, он поднял Христину с места и довольно зацокал языком — Я, я..

Он схватил ее за руку, и я увидел, как зажатым в левом кулачке запалом, девочка пыталась проткнуть горло врага.

Жесткий воротник мундира спас гауптманна от неминуемой смерти, он оттолкнул Христю, та упала, и фашист выстрелил ей в живот, два раза.

Мы с мальчишками почти бегом отнесли ее в барак.

Ночью, когда я прилег с ней рядом на нары, то ощутил, как горит, словно огнем, ее маленькое, хрупкое тело. Она то просила пить, то звала какую-то Настю. Я вспомнил, что так звали куклу, которую перед войной привез ей из города отец. Куклу отобрали при приезде, в пересылке.

Утром проснувшись я понял, что моей названной сестрички больше нет.

Она как — то вся вытянулась. И стала сразу и взрослой, и чужой. И ее унесли. Так я остался один.

Дежурный призывно забил в таз. Но никто не дал нам кипятка. В мастерской никого не было.

Мы сидели и делали норму.

А потом все кругом загрохотало и как во сне, я увидел, как рушиться моя нарисованная на кирпичах дверь. Через образовавшийся проем въехал танк. И много солдат с автоматами следом за танком. Все мальчики и девочки закричали разом на своих языках.

— Тихо, тихо дети — неожиданно звонким, почти мальчишеским голосом, закричал офицер в погонах. — Сейчас приедут врачи и помогут вам.

В проломе «моей» двери мир сошел с ума. Там грохотало, рвались гранаты, и стрекотал пулемет.

И я сидел и собирал гранаты. Седой, усатый солдат подошел ко мне и попытался заглянуть в глаза — «усэ, сыночку, баста, вчытыся будэш, а нэ робыты». И он ласково положил мне на голову тяжелую ладонь, а второй рукой остановил мои быстрые пальцы.

Мир за взорванной дверью был ярок и красочен так, что стало больно глазам от этого огромного синего неба и ярко желтого солнца. Он был наполнен множеством незнакомых звуков. Я закрыл уши ладонями и впервые за три года заплакал…..

06 Августа 1941

В течение ночи на 6 августа наши войска продолжали вести бои с противником на ХОЛМСКОМ, СМОЛЕНСКОМ, БЕЛОЦЕРКОВСКОМ направлениях.

Сначала они долго ехали на грузовике. Они: это мама, бабушка, Шура и Маша. В кузове было тесно от баулов чемоданов, а бабушка еще настояла, чтобы и машинку взяли. Швейная машинка «Зингер» в деревянном футляре, закрытая на ключик, с удобной ручкой.

Эвакуация. Машу даже хвалил старичок с бородкой, что она может говорить такое трудное слово. Вообще-то Маша молчунья, это Шура, старше Маши всего на год, но шустрее в сто раз.

В вагоны попасть они уже не успели и разместились в теплушках. Ехали, казалось бесконечно. На одной из станций бабушке, стало плохо, живот ее вздулся до огромных размеров, и ее на носилках унесли солдаты.

А потом Маша чуть не отстала от поезда. Мама попросила дедушку-профессора посмотреть за вещами, и побежала за кипятком. «И на меня захватите, а впрочем, может уже и не надо», — сказал им вслед сосед.

Маша сначала держала маму за руку, а потом увидела замечательного песика, и бесстрашно хотела его погладить. Мама впопыхах схватила за руку Шуру, и крикнула: «Шура беги за мной», побежала.

Поезд медленно тронулся. Маша смотрела на пса, а пес жадно лакал воду.

Поезд ехал все быстрее.

— Маша, Маша, доча! — услышала она мамин голос, и оглянулась.

Мамы не было, не было Шуры. Вообще людей было мало. Какой-то парень в форме железнодорожника подхватил ее на руки и побежал вслед за вагонами. Он добежал до теплушки и со всего размаха бросил Машу в открытые двери.

Маша больно ударилась коленками, и наконец-то заплакала.

После того случая она замолчала. В голове она составляла целые рассказы; и о собаке, и о том, как страшно было стоять на перроне без мамы, и Шуры, но говорить не могла.

Город был огромный. И квартира, где они стали жить, тоже. Дом для «жен комсостава», так сказал им военный, помогая донести вещи. Квартира была коммунальной.

Кухня поразила Машино воображение сказочными птицами, на атласном халате Пульхерии Ивановны, и запахом духов «Красная Москва», Антонины Андреевны.

«Вы бы состригли ей косы, дорогая, — уговаривала, вся в накрученных папильотках, Пульхерия Ивановна. — Ведь время такое, и вши могут завестись».

— Ой что вы, муж так хочет, чтобы у Машеньки непременно были косы. Шура, та, как мальчишка, сорванец. А Маша, она папина доню. — Мамин голос срывался, и слезы капали в молочный суп.