Василь Ткачев - Дом коммуны

— Найдем, — сказал милиционер и спрятался в вагончике, но вскоре вернулся, поднял руку с газетой над собой. — А за газету, бабка, расчет отдельный.

— Что надо? — не понимала, чего требует милиционер, Степанида.

— Спой пару частушек, а? — раскрыл рот милиционер. — Серега, выходи! — позвал он напарника. — Ой, умора сейчас будет. Только что-нибудь новенькое давай. Без халтуры. Ну, смелее, смелее. Слушаем.

Старуха, видимо, считала за честь, что милиционеры хотят послушать не кого-либо, а именно ее, поэтому забывала про оплату за яйца, которые выдуривали у нее наглые хозяева этого вагончика, и когда появился напарник, зашамкала беззубым ртом:

Што ж вы, дзеткi, не паёце?

Я стара, i то пяю.

Што ж вы, дзеткi, не даёце?

Я стара, i то даю.

Степанида, часто моргая ресницами, смеялась вместе с милиционерами, сморкалась в подол платья.

— Принимается! — удовлетворенно фыркал милиционер. — Ну, что там у нас дальше? Договаривались на две частушки. Напоминаю: только не повторяться. Теперь газеты дорогие, просто так не отделаешься. Поехали!

— Не держит моя голова уже ничего, молодые начальники, — говорила Степанида. — Думала, думала, что же пропеть еще, — и не могу придумать. Хотя вот. Слушаете?

— Давай, давай.

— Про любовь, — Степанида поправила платок, взяла ведерко в руки, словно подготовилась задать стрекача, если частушка не понравится слушателям. — Про любовь. Слушаете? Начинаю: «I тут балiць, i там балiць... Толькi там не балiць, дзе мой мiлы шавялiць».

Хозяева поинтересовались, был ли когда у старухи муж.

— Ушел, — призналась Степанида. — Давно ушел. В белый свет. Детей не было по его вине, я упрекать стала, он не выдержал и ушел. Говорят, где-то в Сибири... А зачем он туда съехал? Когда же и его, Лисовца моего, винить не надо было из-за детей. На тракторе работал и все время бочку с ядохимикатами таскал. Все он да он. И поразился. Не способен стал. А тогда ту бочку никто из трактористов не брал — боялись. Вот не помню, уговорили кого или нет. Видимо, нет.

Тот, которого Сергеем зовут, допытывается, как же она, Степанида, жила без мужа, а старуха только смеется своим беззубым ртом и хитро отвечает:

— Жила...

— А был ли у тебя, бабка, милый? — смеясь, спрашивают милиционеры.

Первый милиционер — для Степаниды они все одинаковы — наконец посмотрел на часы, приказал старухе:

— Иди, тетка, домой. А через два дня приходи. Может, деньги нам выдадут. — И он подмигнул Сергею. — А то начальник приедет, всыплет нам. Начальник у нас стро-о-гий.

Степанида топает в деревню, на самой окраине встречается с Отроховым — тот ходил по старому кладбищу (еще при Петре I, говорят, там хоронили солдат после боя со шведами, а теперь на тех едва заметных холмиках растут редкие деревья — несколько березок и елей) и искал, по-видимому, грибы. Степанида поздоровалась с ним, ей также интересно стало, что это он делает там, Павлович. Подошла, спросила. Секрета не было, как не было здесь и грибов, которые он искал... Когда Степанида выслушала ответ и собралась уже идти дальше, Отрохов попросил ее задержаться, долго смотрел в глаза — Степанида аж моргать начала, часто-часто, — и сказал чистосердечно и проникновенно:

— Больше яйца на пост не носи, Никаноровна. Лучше сама съешь. А про пост тот я письмо, куда надо, написал...

Степанида испугалась даже, услышав о яйцах, прикинулась чудачкой:

— А кто вам сказал, Павлович, об этом?

— Люди всё, слава Богу, знают. Не слепые. Так что послушайся меня. Не носи больше яйца. Не надо. А то понесешь, а их уже нет... Береги обувь.

В вагончике их было двое: сержанты Филончук и Костя. Третий милиционер, любитель пить чужие куриные яйца, фамилия которого была Халиков, потащился в лес, но не грибы собирать...

То ли местные шоферы знали про тропки-дорожки и объезжали этот пост, а таких возможностей у них было немало, или что другое, но с самого утра никакого движения на дороге не было, и постовые скучали. Филончук изредка выходил на дорогу, ждал хоть какую-нибудь автомашину, но прогрохотал только старичок на телеге. Сержант хотел сделать ему замечание, чтобы придерживался правой стороны, но передумал, махнул рукой и вернулся к вагончику. Костя лежал на топчане, дремал.

— Спишь? — спросил Филончук.

Костя не ответил — не хватало, видимо, сил: на него наваливался, вероятно, самый что ни есть сон, и он боялся, пошевелив губами, спугнуть его.

— Спи, — разрешил Филончук, посидел немного на табуретке, полистал книгу стихов, небольшую и тонкую, и предложил Косте, который, наверно, и не слышал его: — Хочешь, я тебе стихи прочитаю? Нет? Не буду, если не хочешь... Не зудит, так зачем чесаться? У меня сосед — поэт. Его раньше по телевизору показывали, а потом перестали: что-то не то, говорят, ляпнул. Прогнали. А он может! В газете работал, и когда один завалил его своими опусами, то мой сосед не выдержал, швырнул те стихи ему в рожу и выгнал из кабинета: лучше пей водку, только не пиши! Может так сказать сосед мой? Или придумали? А я считаю, что может. Я, правда, с ним не в дружеских отношениях, но иногда здороваемся. Он по-белорусски разговаривает... — Филончук полистал книжку, посмотрел на Костю, который дремал и пыхтел, будто чайник. — Захрапел! Хорошо, похрапи, а я на дороге буду...