Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо

Он повернулся и пошел, широко расставляя ноги, вдоль узкой палубы к трапу, ведущему наверх, на палубу первого класса. Он остановился и посмотрел по сторонам. Никого. Здесь было хорошо слышно доносившуюся сверху музыку. Он поднялся по трапу. Пароход чуть покачивало.

Последняя ночь на пароходе. На просторной открытой палубе первого класса был устроен прощальный бал. Над площадкой для танцев висели гирлянды разноцветных фонариков и флажков. Все в вечерних туалетах. И все белые, если не считать нескольких человек, сидевших в глубине за одним столиком. Среди веселившейся публики сновали чернолицые стюарды в белоснежных куртках с подносами в руках. И не было другой крыши над головами танцующих, кроме черного, усыпанного звездами небесного свода, и не нужно им было другой крыши в эту теплую тропическую ночь.

Удомо, никем не замеченный, прошел по палубе и стал в тени огромной трубы. Отсюда он мог наблюдать. Вот они, повелители и повелительницы Африки. Они думают, что всегда будут править Африкой. Этот лакомый кусок предназначался им, и они крепко вцепились в него. Правильно, кричите «бой». Стюарды ведь черные, как же их иначе называть. Все черные — «бои». Вон те черные пассажиры первого класса — они, конечно, понимают, что их здесь только терпят. Пусть у них билеты первого класса — на них все равно смотрят как на черномазых, только сортом повыше. Их восемь человек — шестеро мужчин и две дамы. Мужчины по очереди танцуют со своими дамами. Знают, что лучше и не пытаться приглашать белых женщин.

Завтра пароход приходит в Африку. На его борту чиновники колониальной администрации. Так, может быть, эти белые станут танцевать, заводить знакомства с африканцами, которые едут с ними в одном классе?

Как бы не так. Африканцы чужие им. Они чужие даже в собственном отечестве.

Посмотреть хоть на эту! А ведь тоже что-то о себе воображает. Тьфу!.. Гляжу я на тебя и вспоминаю Лоис…

Лоис… Да, жаль, что так получилось. А тут еще Мэби — захлопнул дверь перед самым носом, когда я зашел к нему на следующий день. Этого я ему не прощу. Жаль, что с Лоис так получилось. Но разве женщин поймешь? Если бы она только выслушала меня. Забавно, но я действительно испугался — испугался ее взгляда. Эта проклятая Джо все погубила. На нее-то мне наплевать. А вот Лоис… Написал, так даже не ответила. Мхенди тоже обозлился. Но он хоть вида не подал. Один Лэнвуд понял. Лэнвуд неплохой человек. Толку от него, правда, мало. Что он может? Писать статьи да выступать на собраниях. Как вывеска, конечно, пригодится, не больше. Именем его мы воспользуемся. Лоис! Только потеряв женщину, мужчина начинает понимать, чем она была для него. Лоис была хорошая, очень хорошая. И если уж отдавала себя, то отдавала целиком. Не чета этой Мэри Фельд. И как только Лэнвуд может жить с женщиной, которая его презирает? Слабый он человек. Ту неделю, что я прожил у них, было тяжело. Звала меня в постель, когда Том куда-то ушел. Но какой мужчина согласится на это, особенно если дело касается друга? И потом, она и в подметки Джо Фэрз не годится! Джо Фэрз хороша, что там ни говори. Получила урок — больше не будет заигрывать с мужчинами. Но Лоис… Эй, женщина, ты, кажется, сегодня напьешься! А туда же, воображаешь себя красавицей, вон как задом вертишь. Ни одной из вас мне и даром не нужно! Лоис… Продолжайте в том же духе, друзья мои! Смейтесь! Пейте! Веселитесь! Сегодня мир принадлежит вам! А завтра вы нам ответите. Это завтра наступит. Продолжайте в том же духе! Смейтесь и пейте! Пейте и смейтесь!..

Внезапно он почувствовал, что кто-то подошел к нему и наблюдает за ним. Удомо очнулся от своих мыслей. Сбоку стоял невысокий, приземистый метрдотель, глубоко засунув руки в карманы и высокомерно вскинув голову.

— Ну?.. — насмешливо проронил он.

Удомо вышел из тени. Несколько секунд не отрываясь смотрел на метрдотеля, оценил позу гордого превосходства. Затем, едва не задев его локтем, направился к трапу.

— Эй, ты! — крикнул метрдотель.

Удомо приостановился, но тут же пошел дальше. Дойдя до трапа, взялся обеими руками за перила и, повернувшись к метрдотелю, прошипел:

— Катись ко всем чертям!

Лицо метрдотеля вытянулось в изумлении. Удомо затопал по трапу обратно в тусклый и грязный полумрак третьего класса. Узкая, неосвещенная палуба, еще один пролет лесенки вниз, и наконец он очутился в убожестве и тесноте трюма. Никаких белых, никаких разноцветных фонариков, никаких стюардов. Музыка доносилась и сюда. Но здесь негде было танцевать, не было высокого, усеянного звездами неба, не было романтики. Здесь жара тропической ночи была удушливой, гнетущей.