Лола Лафон: Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась

Теперь на все смотрят по-другому. Надя задала новую точку отсчета. Любая другая гимнастка – просто ошибка, искажение идеала. И годы, разделяющие ее и тех, кого уже начинают называть «другими», тех, кто сейчас, когда девочка возвращается на помост, нервно натягивают на попки края купальников, становятся более весомыми. «Другие» торопятся спрятать плоть, убрать все, что внезапно начинает казаться лишним, неприличным и даже смешным. Их купальники выглядят теперь слишком открытыми и, пожалуй, тесноватыми, неспособными сдержать пусть и сдавленные трико груди, которые едва заметно подрагивают, когда эти молодые женщины бегут к гимнастическому коню. Все это – груди, бедра, – объясняет во время повторной трансляции специалист, все это замедляет вращение, утяжеляет прыжки, линии утрачивают четкость. Людмила «уже чересчур женщина». На фотографии в газете она кажется слишком большой и нескладной рядом с румынской нимфеткой, а что касается Ольги, откровенно говоря, на нее и смотреть неловко. Камера задерживается на ее лице, смертельно побледневшем после награждения румынской соперницы. О нет, она не устала, она просто свое отработала, ей двадцать лет, она почти (тут слышатся смешки присутствующих в студии журналистов)… она почти старуха, и ее малость заездили. Одни издеваются, другие хмурятся: давайте останемся честными. Эта Людмила женственна? Да, но в этом нет ничего плохого, она настоящая аристократка. А Ольга, в конце концов, – вчерашняя фея, и Наде еще предстоит пережить то, что сейчас переживает она. И в это самое мгновение камера останавливается на личике румынки, нервно покусывающей палец, и журналист шепчет: «Какой крохотный у нее пальчик…»

Кажется, что звук на видеозаписи подделан, кажется, будто усилили скрип брусьев, которые она истязает рассчитанными до миллиметра движениями, и продлили реверберацию, чтобы эти тревожные назойливые шумы сопровождали обороты ее тела. Девочка сжимает губы от напряжения; когда она отрывается от снаряда, переворачивается между брусьями и на миг замирает, балансируя на руках на верхней жерди, ее плечи почти не дрожат. Потом она вычерчивает в воздухе треугольник, прямоугольник, переходящий в новый треугольник – равнобедренный, и вот уже ставит точку над i — пауза, дух захватывает, геометрическое упражнение подходит к концу. Надя вот-вот приземлится, она сгибается, подтягивает колени к подбородку и выполняет двойное сальто, которое под силу только юношам. Мы-то ждали, что перед нами будет порхать сильфида, а она позаимствовала элемент у мужчин, влепила им так, чтобы на всю жизнь запомнилось. Бабский визг, вопль неистового наслаждения вырывается у восемнадцатитысячной толпы, едва ступни в белых гимнастических чешках уверенно встают на пол. Она выгибает спину, ее фигурка образует единый росчерк от ступней до кончиков пальцев, касающихся неба, – Надя приветствует публику И бежит к Беле, который протягивает руки ей навстречу, а компьютер снова выдает свое «1,00».

И вот она уже на бревне – скачущий огонек, которому вторят светлячки вспышек. Кажется, весь зал затаил дыхание. Она делает двойное сальто и одним движением – безупречно и твердо приземлившись, – позволяет зрителям выдохнуть. И тогда – словно повернули выкрученную влево до отказа ручку громкости – немая доселе публика ревет от восторга и облегчения: не упала! И все журналисты спешат в редакции и к телефонам, десять, десять, так и напишите, she’s perfect [3], с таким заголовком выходит Newsweek , это невиданно, ЕСТЬ совершенство в этом мире. «Если вы ищете слово, чтобы описать нечто прекрасное настолько, что и не выскажешь, насколько оно прекрасно, скажите: это было надически прекрасно», – советует автор редакционной статьи в квебекской газете. Судьям приходится спросить у Белы, что его воспитанница на самом деле выполнила – они не успели разглядеть.

В Онешти [4], румынско-молдавском городке, расположенном к северо-востоку от Бухареста, полночь. На экране бежит девочка, маленькое агрессивное создание, механизм, на девяносто секунд приведенный в действие теми, кто подбивает малышку оттеснить прекрасную советскую танцовщицу, такую изнеженную и чувственную в сравнении с ней.

Стефания залезла под обеденный стол, закрыла глаза руками, отгородилась от всего. Бабушка и Георге просят ее прекратить комедию. Из телевизора вырывается яростный рев, он заполняет гостиную, и Стефания, побагровев от волнения, спрашивает: ну что, что, Георге, скажи мне, она упала, да, скажи, она упала? Муж опускается рядом с ней на колени, мягко отводит ее руки от лица, помогает выбраться из-под стола. Посмотри, посмотри, шепчет он. Стройное тело их дочери в замедленном повторе прорезает воздух, изображение распадается, невозможно смотреть прыжок, разложенный на фазы. И вот уже Стефания, всхлипывая, тянется к крохотной фигурке, которая, повернувшись спиной к камере, приветствует многотысячную толпу плачущих взрослых.