Николай Байтов - Зверь дышит

— Ну да, Кошелев. А я сказала «Самохин»? Нет, я имела в виду Кошелева. Гекочку. А впрочем, какая разница? Пусть он теперь будет Самохин, мне так даже легче будет о нём думать.

Она сказала, что больше ни за что с ним не встретится. Но я-то знаю её безумие. Конечно, она встретится с ним в любую минуту, которая случится по его, по её ли мановению. Она наденет клетчатые гольфы с коротенькой юбкой-клёш. Полоска ноги белеет между юбкой и гольфами. А он ебку закидывает на спину ей, нагнувшейся, ухватившейся за какой-то ствол, допустим, еблони. Потом спускает её чёрные трусы — до щиколоток…

Мы впустили хозяйского белого кота. Не обращая на нас внимания, он подстерегает мышей у детского домика, где они то и дело высовываются из разных окошек. Днём он поймал и съел одну. Сейчас не может… Света поднимается, ищет косметичку. Заглядывает в рюкзак — там мышь. Она суёт рюкзак под нос котику: «Вот мышь! Лови! Хватай её!» Котик вертит носом в рюкзаке, ещё не видит. Света подсовывает ему: «Вот, вот она!» Мышка дрожит. Он наконец видит и хватает. Изо рта свешивается только длинный хвост. Хвост постепенно исчезает во рту. «Молодец котик!»

Смерть снова здесь присутствует, но здесь уже можно с ней играть, пробовать её на вкус. Она представляется не таким случайным словом: «танатос» — по-гречески. Если это не Дон, то, наверное, самые его низовья, дельта его, переходящая в Таганрогский залив, вдоль которого мы едем утром на электричке. Света сидит у окна и записывает текст, который ночью образовался в ней.

— Не смотри. — Она заслоняет от меня тетрадь. Я не смотрю. Мой взгляд скользнул по её руке, затем ушёл на берег, где пробегают домики с садами. Когда-нибудь я прочту то, что она сейчас пишет. Я и так знаю много, наверное, почти всё. Но детали очень важны и интересны: они терзают меня, создают боль, необходимую для поиска собственных слов.

Пока что найдено этих слов (формулировок) немного. И про те я думаю, что они черновые, приблизительные. Но приведу некоторые из них, чтобы заполнить в эту минуту свою недоумённую пустоту. — (Я смотрю мимо Светы в окно: залив от времени до времени пропадает, остаются дачки, бегущие по берегу, как буквы…) —

Обнаруживаешь себя в пустоте ада. Ад пуст. Иногда погружаешься на самое дно этой пустоты, где нет мыслей, мнений, концептуальных резонов — нет ничего, что могло бы подвигнуть тебя на бытие, различающее себя с небытиём. Лишь случайные, неуместные слова болтаются привычно, а ты, как всегда, заботишься о красоте их строя — от этого вдвойне всё безнадёжней: всплыть на поверхность, перевернувшись кверху ногами, ты не сможешь. Не дано. Это сделает твой враг Телишев — может быть… И она это оценит. Она вынырнет за ним — с ним вместе, обнявшись, — а ты останешься.

И всё-таки. С другой-то стороны. —

— Светочь, — говорю я, — это ж лучшее время нашей жизни, ты пойми. О чём тут горевать? Надо радоваться и использовать каждую секунду этого времени. Оно наиболее интенсивное, энергичное, сжатое. Омолодит лет на двадцать нас. Ты чувствуешь, как стремительно кровь сейчас мчится? — и затормозит, наверное, нескоро. А то кто бы мы были? — старичок со старушкой, ковыляющие под ручку по дорожкам Ботанического сада. Ведь к тому всё шло, если б не повстречали мы Самохина. — Ты мотаешь головой. Конечно, ты этого никогда бы не допустила. Вот и прекрасно: вот и не допустила. Возрадуйся же. Опять мотаешь? Не согласна?

— Согласна… хоть и не вполне… Всё так, как ты говоришь, друг мой. Но всё-таки он хотел меня убить. И тебя! Нас обоих. Ты даже не можешь себе представить, как близок он был к своей цели.

— Ну так расскажи.

— Не могу. И не хочу. Потом, может быть, узнаешь… Например, я недавно думала, не броситься ли мне с балкона. Смотрела вниз… Только дети меня остановили, не ты.

Я постепенно осознаю — и от этого всё глубже впадаю в оцепенение, — что мы с Кошелевым живём в разных вселенных. То, что мы говорим на разных языках, — это ещё ничего не значит. Мы могли бы жить в одной вселенной, тогда там существовали бы — во всяком случае, были бы возможны — каналы связи, трансформации языков, приводящие их к единому смысловому знаменателю. И вот ужас мой растёт, по мере того как я приближаюсь к страшной истине, что никакая коммуникация между нами невозможна в принципе (а если возникала раньше, то была иллюзией, обоюдным недоразумением). Ведь сначала как? — встречаешь человека, знакомишься, разговариваешь. Вроде бы есть понимание, симпатия. А потом — на одном, втором, третьем примере — сначала начинаешь лишь подозревать, а потом и убеждаешься, что мы воспринимаем одни и те же ситуации как два разнопланетных обитателя. Моя возлюбленная — влюбилась, оказывается, в инопланетянина. И каждый раз, когда она уходит от меня, чтобы быть с ним, она (сознательно и охотно) перемещается на другую планету, сладостно дышит там не кислородом, а, допустим, аммиаком. (Оказывается, ей это нужно, а я-то никак этот аммиак не могу ей обеспечить… Вот ужас!..) Я не знаю, как на это смотреть. Вследствие своего незнания я смотрю на это просто, прямо и тупо, но я бы не пожелал такого никому. Пусть лучше покинутый любовник остаётся с допущением (пусть иллюзорным) хотя бы однородной атмосферы.