Анри Труайя - Охота

Здесь была старшая из дочерей Жоржа Дантеса Матильда Эжени, с мужем, генералом Метманом — сам в мундире, вся грудь в наградах. Здесь была его вторая дочь, Берта Жозефина, супруга графа Жака Пьера Луи Эдуара де Вандаля, руководителя почтового ведомства. Здесь была и третья его дочь, Леони Шарлотта. Она была незамужней, но зато ведь — фрейлина императрицы! Ну и конечно, сын, Луи Жозеф, вернувшийся раненым из Мексиканской кампании. Именно он, излучая непринужденность и добродушие, главенствовал за столом, перекрывая все голоса своим звучным баритоном.

Все тут было прочным, солидным, богатым, надежно защищенным. Все — без сучка без задоринки. Все безупречно. Образцовое семейство для примера в учебнике по хорошему тону.

Убийца Пушкина с его свояченицей понаделали прекрасных детей, и те, в свою очередь, радостно продолжились дальше. И я, единственный сын у матушки, исходил завистью, глядя на эту большую, дружную и благополучную семью. Успех Жоржа Дантеса дерзко водворился на авеню Монтеня, и это усиливало мое восхищение и обостряло злость. В их роскошной компании я чувствовал себя червем, проникшим в прекрасный плод.

По обычаю, детям накрыли в соседней комнате. Оттуда время от времени доносились ребячий смех, звонкие голоса, и это добавляло прелести собранию родственников. Три прислуживавших на обеде лакея суетились в помещении с дубовыми панелями вокруг стола, накрытого кружевной скатертью и уставленного тонким фарфором и серебром. Десерт представлял собою огромный пирог, изобилующий кремом. Глава рода самолично разрезал его с мастерством и ловкостью, вызвавшими бурные аплодисменты присутствовавших. Когда обслужили взрослых, лакей отнес точно такой же пирог ребятишкам. Мы пили и пили эльзасские вина, и только в половине четвертого пополудни все встали из-за стола.

А часом позже в моем чулане появилась Изабель Корнюше с неизменным подносом. Я отказался от пирога — праздничный пирог пока еще камнем лежал в желудке, но на чай набросился жадно. А экономка меня спросила:

— Ну и как прошел этот торжественный обед?

— Обед был превосходен, и вообще все весьма симпатично, — ответил я. И добавил из вежливости: — Я сожалел только о вашем отсутствии.

Пепельная мадемуазель бросила на меня потерянный от благодарности и покорности взгляд:

— Как можно!.. Я была на своем месте… я обедала с детьми… Надеюсь, они не слишком шумели, не беспокоили вас?.. Ах, они такие подвижные, такие возбудимые — никак не удается заставить их помолчать хоть немножко… Но в любом случае, господин барон и вся семья приняли вас… Это такое чудо!

Я смотрел на нее с какою-то новой нежностью. Только она заслуживала подобного взгляда: она стояла выше и стоила больше всех этих дантесов, метманов, вандалей, которых возносила до небес. Ее преданность службе, долгу, чужим людям отнюдь не унижала, наоборот, возвеличивала милую женщину в моих глазах. Я был уверен, что Пушкин полюбил бы ее. Но сама Изабель не отдавала себе в этом отчета.

— До чего же им повезло с вами, — вполголоса сказал я.

Мадемуазель Корнюше втянула голову в плечи и юркнула к себе в норку.

В следующее воскресенье то же любопытство повлекло меня в Сен-Филипп-дю-Руль, — этот храм, как я знал, служил семье Дантеса приходскою церковью. Какая разница с нашим недавно освященным на улице Дарю собором Александра Невского! У нас атмосфера патриархальная, у нас всё душевно, как-то даже немножко примитивно, словно на деревенском богослужении. Тут всё великолепно, холодно и отлично организовано. Собрание элегантных гостей (иначе не скажешь!) заполняет неф. Вокруг прекрасные туалеты. Мирская суета наравне с религиозными чувствами. Все семейство Дантесов здесь, разумеется, в полном составе. Они сидят на первых скамьях, и из глубины церкви я, разумеется, их почти и не вижу. Но представляю себе, что Жорж Дантес молится истово. Только ведь он не кается, он не просит доброго Бога простить ему смерть Пушкина, помиловать его, нет! Если он и возносит свою душу к небу, то единственно — чтобы повысить биржевые курсы.

Католическую мессу я слышал первый раз, и она показалась мне более культурной, что ли, и менее пылкой, чем православная литургия. Никакие, даже самые гармоничные звуки органа не могли заменить мне нежного и сладкого гудения человеческих голосов, поющих хвалу Господу. Само то, что прихожане тут сидели, а чтоб преклонить колени, ждали сигнала колокольчика, показалось мне до противности комфортабельным. И вдруг у меня мелькнула мысль, тотчас же переросшая едва ли не в убеждение, будто существует два Бога, один французский, этакий весь толерантный, и этот Бог предпочел бы закрыть глаза на трагедию с Пушкиным, а другой наш — русский, бородатый, ревностный и ревнивый, деспотичный… И этот наш Бог, поселившийся на улице Дарю, Он и велит мне ударить как можно сильнее. Я вышел незадолго до окончания мессы, чтобы не возникла надобность излагать свои впечатления о святой католической литургии господину Дантесу.