Арчибальд Кронин - Мальчик-менестрель

— Наслаждаешься радостью отцовства, — заметил каноник, когда голый и не вытертый до конца ребенок закатился в истерике с новой силой.

— Десмонд, будьте добры, позвольте мне. Где у вас тут ванная? Там, что ли? — Миссис О’Брайен решительно шагнула к столу, взяла ребенка на руки, подобрала испачканную пеленку и исчезла.

Каноник вошел в гостиную, осторожно прикрыл за собой дверь, сел на диван и с немым укором уставился на черствую горбушку, початую баночку дешевого джема и грязную чашку из-под чая.

— Ну что ж, приятель, — сказал он. — Теперь я имею счастье лицезреть тебя не только в заголовках газет по всей Ирландии, но и в стенах родного дома. Даже невооруженным глазом видно, что еще немножко — и ты умрешь с голода. Ты бледный как смерть, тощий — кожа да кости, — щеки запали, словом, от тебя прежнего, которого я имел удовольствие знать, осталась одна тень. Хотя все твои лишения компенсируются счастьем иметь преданную, любящую жену. Мы видели ее в «Хибе», в баре, со стаканом в руках, разряженную, как царица Савская, в компании трех шикарных молодых хлыщей, будто прямо со скачек в Болдойле. — И так как Десмонд упорно молчал, каноник продолжил: — Какое благородство, какая жертвенность. И все во имя любви! Предать свою веру, свое призвание, свое блестящее положение, предать все ради похотливой сучки, подловившей тебя в минуту слабости в темноте! Ну что, продолжаешь гордиться собой? Или все-таки понял, что совершил страшную глупость?

— Нет, не глупость, — не поднимая головы, ответил Десмонд. — Безумие! И как жестоко я поплатился!

— Господи, раз уж тебе так захотелось любви, почему ты не обратился к мадам? Она ведь запала на тебя, можно сказать, влюбилась по уши. А когда угар страсти прошел бы, вы прекрасно поладили бы, оставшись любящими друзьями, и все было бы шито-крыто. И вообще, в старые добрые времена даже у Пап были женщины. Но нет, ты решил сыграть в благородство, стать героем, и все ради никчемной сучки, опустившей тебя до своего уровня, до сточной канавы, а теперь готовой, Господь свидетель, сбежать, даже не попрощавшись! — Не дождавшись от Десмонда ни слова, каноник продолжил: — Яблоко от яблоньки недалеко падает. Истинная дочь своей матери, бросившей достойного мужа ради какого-то прохвоста, который, разъезжая по Европе, потешился ею пару месяцев и оставил без гроша в кармане в неведомых краях. Вот она с горя и кинулась под поезд на вокзале в Брегенце. — И так как Десмонд продолжал упорно молчать, каноник, тяжело вздохнув, воскликнул, причем даже не воскликнул, а скорее простонал: — Как мне не хватает тебя в Килбарраке, приятель! Когда ты возвращался домой после мессы или после занятий с детишками и мы садились с тобой за стол, я разрезал баранью ногу с хрустящей корочкой, зажаренную миссис О’Брайен как раз в самую меру, а потом ты отправлялся в «Маунт-Вернон» выпить чашечку чаю и помузицировать с мадам, и архиепископ присылал мне письма, превознося тебя до небес, я гордился так, будто ты мой родной сын… О Господи! У меня прямо сердце разрывается, когда я вспоминаю об этом…

После этого душераздирающего монолога в гостиной повисло напряженное молчание, которое нарушила вернувшаяся миссис О’Брайен.

— Вот и все, — жизнерадостно сообщила она. — Ребенок помыт, переодет, уложен в кроватку и уже засыпает.

— Тогда нам, пожалуй, пора, — решительно поднялся с места каноник. — Нам здесь больше нечего делать. Что случилось, то случилось, и сделанного не воротишь. Прощай, Десмонд, дорогой, и храни тебя Бог! — Каноник осенил крестным знамением сгорбленную фигуру за столом и направился к выходу.

— До свидания, мой дорогой Десмонд, — прошептала миссис О’Брайен. — Я каждый вечер молюсь за спасение вашей души и никогда вас не забуду.

Когда они ушли, Десмонд попытался стряхнуть с себя тоску, навеянную скорбными речами каноника. Он прошел в спальню, где малышка, вымытая и переодетая во все чистое, уютно посапывала в колыбельке. В комнате было прибрано, кровать аккуратно застелена, что было в новинку для Десмонда, в последнее время привыкшего, увы, спать на скомканных простынях. В ванной тоже царил идеальный порядок: полотенца расправлены, мыло и мочалка, валявшиеся на дне ванны, положены на край раковины. А на маленькой полочке над раковиной, под тюбиком зубной пасты, лежала хрустящая пятифунтовая банкнота.

Этот знак любви и милосердия стал последней каплей, и если до того Десмонд еще хоть как-то держался, сейчас самообладание его покинуло. Он вернулся в гостиную, сел за стол, положил голову на руки и горько-горько зарыдал.