Ксения Спынь - Идол

Раньше она считала, что её всё это не касается. По крайней мере, когда надо было, она могла так представить.

Но касалось всех. И её тоже. У власти идола не было исключений.

«Эй, ну хватит! Плюнь ты на идола и его сети — это всего лишь ещё одна система, как многие другие. Ты же всегда так эффектно выделялась из них. А теперь? Как по-твоему, нормально, что ты вся трясёшься, как испуганная истеричка?»

«Это всё он, он! Как он смеет вообще так со мной, дрянь! Дрянь!»

Вот появись он сейчас перед ней — так и крикнула бы в рожу: «Дрянь! Дрянь!» Всё бы лучше: чем беситься от некого смутного невидимого врага, легче столкнуться с ним, живым и конкретным, и высказать всё, и тогда не столь важно, что будет после. А так оставалось только изматывать себя бессильной злобой и делать вид, что всё, как обычно. Нервно усмехаться. Время от времени прижимать бокал к губам, не в состоянии отпить хоть глоток.

Переждать этот вечер, а дальше станет лучше. Обязано стать. Она вернётся в норму, вернётся к привычной себе, не на вид, а на самом деле. И забудет о мелких временных помехах, какие возникают иногда.

Интересно, а если меня сейчас попросят станцевать? — подумала Рита. Сможет она это сделать вот прямо в эту минуту? М, всегда готовая фройляйн Рита? Как думаешь? Если честно, ей казалось, что нет. То есть, если на кон будет поставлено многое, то, конечно, сможет, куда она денется (да, представить легко, очень легко). Но вообще, здесь и сейчас, она предпочла бы отказаться от танца. Нет, идол тут ни при чём: никакие сети не властны над фройляйн Ритой. Но в данный момент лучше не стоит. Так сложились обстоятельства.

Только хрен вы об этом узнаете! Звезда всегда остаётся звездой, а комета — кометой.

Рита почти победно улыбнулась и наклонилась над столом. Они что-то говорили. Она делала вид, что слушает. На самом деле она не слушала, но со стороны выглядело так, как надо.

Надо было начать писать.

Даже не из-за обещания, нет. Просто, он же поэт. Он должен, ему нельзя по-другому.

Лунев медленно, словно растягивая время, поднимался в свой кабинет. (Он говорил про себя так: поднимался — несмотря на единственную ступеньку по пути, что вставала между двумя комнатами, как порог. Скорее, подъём совершался в аллегорическом смысле: в кабинете было будто бы ближе к высшим сферам, как с чердака ближе до звёзд). Что он будет писать, он не представлял.

Сейчас, — процесс прокручивался в его голове, как ряд указаний с иллюстрациями, — сейчас надо будет войти, закрыть за собой дверь, сесть за стол и начать работать. Каким образом сделать последнее — оставалось неясным. Что он выведет на новом чистом листе? Слова так и не пришли, а выдавливать их из себя по запросу разума Лунев не умел. Скорее, он убил бы целую ночь на то, чтобы сложить в мыслях и нацарапать одну-две хоть немного складных строчки. Скорее всего, тем и закончится.

Лунев вошёл в кабинет. Стол. Окно. Бумага.

И вот тут в нём полыхнуло. Нет, он напишет, и напишет не какую-то халтуру, он напишет вещь. Которая станет тем, в чём так все нуждаются сейчас; которая бьёт точно без промаха; которая не «примерно» и «что-то вроде», а именно то, чему должно быть. Он не просто поэт, он — гражданин. Он обязан. Перед лицом народа, перед угнетёнными, перед всеми людьми, перед всей страной — он должен. Это ничего, что слова не пришли, он сам их найдёт; если надо будет — с боем выцарапает из объятий небытия. Неведомое пламя придало ему мощь и смелость нечеловеческой природы, и он больше не чувствовал препятствий.

Поднимай перо, поэт, и пиши. Тысячи глаз следят за тобой, тысячи душ последуют за движением твоей руки.

Он сел за стол. Злобная улыбка застыла на его лице. Поднял глаза на ночное небо за окном, на пару секунд задумался.

«Это больше, чем то, что мы можем позволить просить», — всплыло у него в голове. Да, он помнил. Та самая строка, которая пришла к нему в одиночку однажды ночью и которую он не мог ни к чему привязать. Вот теперь и пригодится: её время пришло.

Сейчас только поменяем немного. Лунев быстро, но аккуратно повращал слова так и сяк, и они сложились в лучшую — более понятную и менее навороченную строчку:

«Это больше, чем мы можем позволить просить».

Есть. Сильно. Сурово. То, что требуется. С этим уже можно работать. Лунев склонился над бумагой и застрочил.

Так долго, как в этот раз, ещё не было. Так мучительно трудно и, в то же время, так тревожно радостно. Не счесть, сколько раз он зачёркивал слова и писал над ними другие, которые, в свою очередь, тоже сминались под толстой чёрной линией и теряли дар говорить. Сколько раз перебирал он ворох похожих (но неточных! неточных!) эпитетов, сколько раз, когда найденное слово не вмещалось в почти законченную строфу, безжалостно сметал всю конструкцию и выстраивал новую, вокруг единственного верного слова.