Ксения Спынь - Идол

— О, не будьте к нам жестоки, фройляйн!

Она рассмеялась (довольно неприятно) и несколько раз обернулась вокруг своей оси, придерживая шаль на манер параплана. Остановившись, она оказалась прямо напротив Лунева. Горящий призывный взгляд вперился в него, но он остался стоять равнодушно, будто камень, которому нипочём любой пожар.

Женщина поняла это.

— Хм… — протянула она. — Вечер обещает быть интересным. Тем более, кажется, я вижу новые лица…

— Ах да, — Зенкин, наконец, вскочил из своей нелепой коленопреклонённой позы. — Позвольте представить: мой друг, поэт Алексей Лунев. Фройляйн Рита, танцовщица.

— А, тот самый Лунев, — Рита произнесла это с придыханием и оценивающим прищуром, но совершенно холодным тоном (что за дешёвые трюки? просто нарочито и почти уже комично). — Весьма наслышана. Говорят, вы очень известны. Стихов ваших, правда, не читала.

Он ответил:

— Вполне возможно. О вас, к сожалению, ни разу не слышал. Видимо, вы личность, широко известная в узких кругах.

Пламя в глазах танцовщицы вмиг переменилось, став ледяным и зловещим, как потусторонний зеленоватый огонь. Улыбка, впрочем, осталась, но только как набор сокращённых мимических мышц.

— Тогда, надеюсь, вы будете рады знакомству, — произнесла Рита и, отвернув лицо, словно потеряла всякий интерес к гостю, бросила. — Что ж, идёмте, господа! Ich will tanzen! [2] Я хочу танцевать!

Толпа во главе с танцовщицей, двинулась вглубь парка. Зенкин рванул было с ними, но, поравнявшись с Луневым, остановился.

— Бесподобная… — пробормотал он.

— Хм, «фройляйн», — отметил Лунев. — Она немка что ли?

Зенкин секунду смотрел на него с удивлением, затем расхохотался.

— «Немка»! Да уж, самая что ни на есть коренная немка… Ты разве не узнал её?

— Узнал? Разве я должен был её узнать? Я впервые вижу эту женщину.

— Это же Рита! — Зенкин, видимо, считал, что этой фразой сделал всё понятным. — Помнишь? Из параллельного класса, — пояснил он. — Ну, Ритка, отличница, её ещё постоянно всем в пример ставили. Ритка, на все олимпиады по немецкому ходила. Ах да, у нас же немецкий в старших классах был, ты с нами тогда уже не учился… Ну? Помнишь?

— Смутно, — Лунев задумался. — Кажется, была какая-то Рита… Серая мышка такая.

— Ну, это ты… — Зенкин покачал головой. — Может, и была, конечно. Теперь она совсем другая. Это же… фройляйн Рита! Танцовщица, богиня, комета! Да её, возможно, весь Ринордийск знает, ты, верно, не слышал о ней только потому, что прилетел недавно. Она… В общем, сам увидишь.

— Если она училась в параллельном классе, то лет ей должно быть примерно, как нам, — вдруг сообразил Лунев. Ему этот факт казался довольно странным и не вязался с большой известностью: слишком рано что-то.

— Да, двадцать пять, — Зенкин проводил взглядом шествие. — Что, пошли?

— Идём, — равнодушно согласился Лунев.

Сумрак летнего вечера, сквозь который они не спеша двинулись, был прозрачным от света фонарей и тёплым. По нему легко проходили движения и слова, он-то уж ничем не пытался напугать или пригрозить.

— Ты нам так и не рассказал про заграницу, — напомнил Зенкин.

— Ага, точно, — Редисов возник рядом с ними. — Только не говори, что там нет ничего особенного, всё равно не поверим.

— Да, Лёха, ты же целых два года запад колесил. Наверняка же навидался…

— Ну что вы заладили, — оборвал их Лунев. — «Заграница, заграница…» Заграница как заграница. Дома. Улицы. Люди. Люди везде одинаковые. Что вы хотите услышать? Летающих коров мне видеть не доводилось, золотых рек тоже. Расскажите лучше, что у вас происходит. Этот, про которого сейчас столько разговоров…

Зенкин и Редисов тут же насторожились.

— Правитель нынешний, — пояснил Лунев. — Президент, или кем он теперь считается…

— Не президент, — ответил Зенкин. — Он… Просто Он.

Лунев кивнул:

— Ну, вы меня поняли, в общем, этот человек.

— Он не человек, — быстро пробормотал Редисов, глядя в землю.

— Ну да! — хохотнул Лунев. — А кто же?

Собеседники замолчали. Луневу даже стало капельку не по себе: так торжественно было это молчание.

— Мы не знаем, — наконец произнёс Зенкин тихо, почти шёпотом. — Но человек не может вызвать столько страха к себе. И столько почитания. Человек не может быть вездесущим. Не может быть всесильным, — голос его изменился, в нём не осталось никакой дурашливости, которая казалась неотделимой от натуры Зенкина. Тоном, вдруг появившимся у него сейчас, можно говорить только в храме, в главном святилище божества.