Лоран Бине - HHhH

Наташа читает только что законченную мной главу и останавливается на второй фразе.

— А это что еще такое! — восклицает она. — «Кровь приливает к щекам», «мозг разбухает в черепной коробке»… Зачем ты придумываешь?

Я уже несколько лет, ориентируясь на опыт, доставшийся мне в наследство от чтения в юности («Маркиза вышла в пять» [154] «Маркиза вышла в пять» — роман французского писателя Клода Мориака (1961), в котором описан час на парижском перекрестке со всем тем случайным, мгновенным, что мелькает в мыслях прохожих, и с историческими экскурсами в прошлое города. и т. п.), морочу Наташе голову своими теориями насчет того, какое это ребячество, насколько они смехотворны, все эти романтические выдумки, — и то, что она зацепилась за и впрямь сомнительную «черепную коробку», думаю, вполне справедливо. Я же, как мне казалось, с самого начала принял твердое решение избегать в тексте всего, у чего нет иной цели, кроме «сделать как в романе», — вот уж уродство так уродство! А к тому же, хоть я и знаю реакцию Гиммлера на это событие, хоть мне и известно, насколько он был испуган и растерян, — во внешних проявлениях этого испуга и этой растерянности я никак не мог быть уверен. Может, он покраснел (как я изобразил в начале предыдущей главы), а может, наоборот, побледнел как смерть. Короче, проблема показалась мне достаточно серьезной.

Отвечая Наташе, я поначалу лениво отбрехивался: дескать, вполне возможно, что у Гиммлера действительно разболелась голова, и в любом случае эти слова насчет черепной коробки — не более чем метафора, согласен, довольно дешевая, но нужная, чтобы передать тревогу, охватившую шефа Гейдриха при известии об исчезновении Гейдриха, но сам я не слишком-то был в этом убежден.

Стираю назавтра вторую фразу главы, перечитываю написанное — и вижу, что в тексте, к сожалению, образовалась неприятная пустота. Не очень понимаю почему, но мне совсем не нравится то, что получилось: «Это хуже пощечины. Только что ему сообщили новость». Слишком резко, не стало перехода, который создавался вычеркнутой фразой. Хорошо, понимаю, сейчас заменю стертое предложение другим, напишу осторожнее. Подумав, пишу что-то вроде: «Представляю, как должна была постепенно наливаться кровью его очкастая крысиная мордочка». Гиммлер с этими своими щечками и усиками действительно напоминал грызуна, но фраза явно потеряла в сдержанности. Решаю убрать «очкастую». Опять не то, крысиная мордочка даже и без очков меня раздражает, зато кажется удачной находкой благоразумное предположение: «представляю», «должна была»… Не скрывая, что это гипотеза, я могу избежать неминуемого в ином случае насилия над реальностью. Не знаю, почему мне вдруг кажется необходимым добавить еще: «Он весь побагровел».

Я словно бы наяву видел красного как рак Гиммлера — такого, как если бы он был сильно простужен (возможно потому, что я и сам уже четвертый день хвораю), — и мое тираническое воображение меня не отпускало. Мне хотелось сделать, описывая физиономию рейхсфюрера, уточнение такого типа, и точка. Но то, что получалось, мне решительно не нравилось. Я снова все стер и снова уставился на пустое пространство между первой и третьей фразами.

Смотрю туда долго. Потом начинаю медленно набирать: «Гиммлер чувствует, как кровь приливает к щекам, как разбухает в черепной коробке мозг».

И думаю при этом, как обычно, об Оскаре Уайльде, в таких случаях я всегда вспоминаю одну и ту же связанную с ним историю. «…Все утро просидел над версткой одного из моих стихотворений, — сказал он Шерарду, — и убрал одну запятую». — «А после полудня?» — «После полудня? Вставил ее обратно» [155] Цит. по: Уайльд О. Сфинкс. Поэма / Пер. с англ., комментарии и послесловие Михаила Матвеева // Иностранная литература. 2012, № 8. .

Гейдрих — а сейчас я представляю его на заднем сиденье черного «мерседеса» — крепко сжимает обеими руками портфель, лежащий у него на коленях. Так крепко — потому что внутри самый, пожалуй, важный за всю его карьеру и за всю историю Третьего рейха документ.

Машина проезжает по предместьям Берлина, погода отличная, лето, вечереет, и никак не подумаешь, что в этом чистом небе вот-вот могут появиться черные громады, из которых посыплются бомбы. Тем не менее несколько поврежденных строений, несколько полностью разрушенных домов, горсточка торопливых прохожих — все это постоянно напоминает о необычайном упорстве Британской королевской авиации.