Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Итак, он отказался, еще не зная, что работа — Господь Бог и что молиться недостаточно, надо ради Нее жить, ради Нее трудиться, павши ниц, и принимать от Нее все, ибо Она воистину — Господь Бог. И все сущее подчинено Ее Божественному Промыслу, так что остается лишь склониться перед Ней в земном поклоне и благодарить ее за милосердие к тебе, жалкому грешнику, которому нечего продать, кроме своей рабочей силы. Итак, он отказался, желторотый (не ведающий, что творит), отрекся от Господа Бога, стал атеистом и обрек себя на адские муки, и Всемогущий Бог — Работа (пресытившись их поколением) никогда не обратит взор на заблудшего, разве что изредка, на несколько дней, и он узнает в полной мере, что значит быть отступником, он узнает, как лишиться мелочей: отполированных чистильщиком штиблет, одежды, сшитой на заказ, билетов на бейсбольный матч и девушки, любимой девушки, и смеха, и приятной отрыжки после сытной еды, и уверенной походки, когда ты шагаешь, расправив плечи, высокий и гордый. Он познает в полной мере адские муки ног, шаркающих по мостовой, робко ступающих по коврам, немеющих, когда ты подолгу торчишь перед чьими-то стульями, а в ушах жужжит не умолкая: нет-работы-нет-работы-сегодня-снова-нечего-делать, — вытянешь мелкими глотками кофе — потом на улицу, скользишь по обледенелой мостовой; браток, десяти центов не найдется (об этом даже сочинили песенку), а груженные бродягами товарные поезда все идут и идут на север, восток, юг и запад (тебе не нужно наводить об этом справки у дорожной полиции — об этом что есть мочи орет твоя собственная утроба, твои собственные, стосковавшиеся по работе руки), спой же песенку о голоде, о зимней стуже «четыре ниже нуля», а у тебя дырявые карманы и тебе некуда податься, о ночлежках, обжорках, о чаше слез и о засохших коржах, испеченных три недели назад, и о том, как резвятся твои незадачи, все умножаясь и умножаясь (ты и не думал, что в аду так скверно, а?).

О, он отлично все поймет. У него даже не будет возможности обзавестись женой и детьми, которые ярмом повисли бы у него на шее и заставили бы пресмыкаться перед Всемогущим Господом Богом — Работой. (И я думаю, это не так уж скверно, Джим Трэси, потому что даже на благочестивых, ведущих себя осмотрительно и падающих ниц, обрушивается Ее гнев, ибо «много званых, но мало избранных» и не «воздается ли за грехи отцов (которым нечего было продать, кроме своей рабочей силы) их сыновьям»; и не такое уж большое удовольствие смотреть, как твоя старуха проводит свой век в воркотне и тревогах, и не такое уж большое удовольствие смотреть, как твоя ребятня, разбухшая от благотворительного крахмала, повторяет за учителем сонно и нараспев: «Мы-богатейшее-государство-в-мир-рре»).

Итак (не ведая, что творит), он отказался от работы, желторотый, полагая по своей желторотости, что работы кругом хоть пруд пруди и, поверив сказкам для сопляков, решил, что человек не должен льститься на всякое барахло, бросил вызов Всемогущему Богу — Работе, и адские муки в полной мере постигнут его, и он познает, познает уж все до конца, ковыляя в шеренге каторжников, скованных одной цепью в штате Флорида.

И уж само собой разумеется, Джим Трэси, мне жаль, Джим Трэси, чертовски жаль, что нам не хватило сил и мы не объяснили тебе вовремя, как бесполезен протест одного человека: он совершенно бесполезен, друг ты мой, и надо терпеливо ждать, пока не наберется достаточно соратников по борьбе, терпеливо дожидаться того дня, когда вместе с твоим кулаком сомкнутся еще миллионы, и тогда вы уничтожите весь этот распорядок, весь этот проклятый распорядок, и впервые со дня сотворения мира человек сможет стать человеком.

Мать снова уснула, так и уснула, сидя на стуле, как засыпала теперь всегда, приоткрыв рот и всхлипывая, словно от ударов, дергая головой и всхлипывая. Бен следил глазами за червячком воды, который полз по полу от дырявой лохани. «Мам, — позвал он, стараясь не плакать. — Мам». Она застонала и судорожно за него ухватилась. «Мам», — сказал он снова, на этот раз громко.

Мать не просыпалась. Бен выскочил из кухни во двор. Белье, развешанное на веревке, с шуршанием захлопало по его лицу, но ветерок приятно холодил щеки. Палец болел невыносимо, казалось, в нем бьется маленькое сердечко; он сунул кончик пальца в рот, стараясь высосать из него боль.

Джимми палкой от старой метлы шевелил пепел сгоревшего мусора, напевая: «Пудин с подливкой, пудин с подливкой», — потом увидел брата и встал.